Шрифт:
– Чего надо?
– Я хочу спросить… – Задавать вопросы через дверь нелепо, голос мой звучит неуверенно, я оглядываюсь. – Семь лет назад тут случилось несчастье… девушка… – Язык не поворачивается сказать «выбросилась». – Девушка упала… с балкона, помните?
– Помню, рассказывали. Нас тогда тут не было. Мы здесь четыре года всего. А вы кто, из прокуратуры?
– Я ее муж.
– Муж?!
Дверь приоткрывается, натягивается цепочка, и я вижу морщинистое лицо и выцветший бельмастый глаз. Рассмотрев меня, старуха открывает дверь. Я могу гордиться – меня сочли приличным человеком. Я вхожу, меня обдает запахом старости и тлена. Старуха – маленькая, сухая, горбатая, с неожиданно цепким взглядом.
– Идите в залу, – приглашает она, махнув рукой.
Бедность, с которой я еще не сталкивался… Хотя нет! Я вспоминаю дом Лиски…
У меня другой круг. Эта старуха не моего круга. Убогость. Убитая мебель, старинный буфет, вылинявшие занавески, трещины на потолке. Я оглядываюсь. Старуха садится на диван, кивнув на кресло. Я усаживаюсь, с опасением прислушиваясь к треску, которое оно издает. Хозяйка вопросительно смотрит на меня.
– Извините, – запоздало говорю я. – Я пришел…
– Потянуло? Совесть замучала?
Востра, ничего не скажешь.
– Совесть? Нет, хотя… наверное!
Мне это не приходило в голову. Совесть замучила… не потому что виноват, а потому что остался. Потому что Лиска ушла, ничего не сказав и не объяснив.
– Я не знаю, почему она это сделала, понимаете?
– Понимаю, чего уж тут. Как ее звали-то?
– Алиса.
– Алиса. – Она смакует незнакомое имя. – Такое над собой делают от несчастной любви, горе-то какое…
Она сверлит меня испытующим взглядом.
– Наша любовь была счастливая.
– Мне Тарасовна рассказывала, соседка. Говорит, она молоденькая, а он постарше. – Она оценивающе смотрит на меня. – Красивая?
– Красивая.
– Может, больная? Или умом тронулась?
Больная? Умом тронулась?
– Здоровая. Молодая, красивая, здоровая. – «Любимая», – прибавляю про себя.
– А чего ж тогда?
– Не знаю.
– Может, по работе или какой враг? Оговорил, а она молоденькая, жизненного опыта нету, вот и пропала. Молодые жизнью не дорожат, это в старости – скрипишь, ничего не осталось, ни здоровья, ни радости, а цепляешься, когтишься, за каждый день благодаришь. Может, случайно?
– Не знаю.
– Трудно, – говорит старуха, качая головой. – С таким тяжем.
Именно, с тяжем.
– Я пойду, я думал, может, кто видел…
– Нас тут не было. Мы тут четыре года, батька так и помер, как переехали.
Я не сразу понял, что она говорит о муже.
– Никто не видел, как она вернулась домой. Я подумал, может, спросить еще, вдруг кто вспомнит. Может, она была не одна, или…
– …кто шел следом, – подхватывает старуха.
Я киваю. «Или кто шел следом» взял письмо. Открыл дверь своим ключом, вошел и взял. Хотя необязательно – Лиска могла открыть ему сама. Но письмо он мог взять только после…
– Я получил письмо…
– Письмо? – Старуха впивается в меня осмысленным взглядом, даже рот раскрылся.
– Ее письмо.
– Ее письмо?! – ахает она. – Когда?
– Сейчас.
– Это как?
– Не знаю.
– А что написано?
– Прощается.
– Господи помилуй! – крестится она. – А кто ж послал?
Я пожимаю плечами.
Она сосредоточенно жует губами. Потом говорит вдруг:
– А ведь это тебя хотят извести! Враг!
– Какой враг, – бормочу я. – У меня нет врагов.
Я поднимаюсь. Дурацкая затея.
– Хочешь адрес Тарасовны? Они переехали.
– Не нужно, спасибо.
Она бормочет еще что-то, поспешая за мной в прихожую. У меня мелькает мысль оставить ей денег, но я себя останавливаю, боясь ее обидеть, понимая где-то внутри, что деньги для ее поколения – не все, в отличие от моего. Она и рада бы помочь, да только нечем, а деньги ни при чем.
Я выхожу на улицу, втягиваю холодный воздух с моросью, снова нахожу глазами балкон своей первой самолично заработанной квартиры, где был счастлив. Лиска осталась там, вдруг приходит мне в голову. По периметру – ящики с пожухлыми цветами. Когда-то там стоял старинный, чугунного литья столик, раскопанный Лиской на барахолке. Он так там и остался…
– Покажи фотографии, – просит Рената.
Мы сидим и рассматриваем фотографии. Наши с Лиской. Каждую она берет в руки, долго смотрит.