Таково «спрямление», произведённое самой историей. В XIX веке об этом авторитетно напомнил в своих историко-филологических этюдах выдающийся языковед и исследователь древнерусской письменности А. X. Востоков: «К какому бы диалекту первоначально ни принадлежал язык церковных славянских книг, он сделался теперь как бы собственностью россиян, которые лучше других славян понимают сей язык и более других воспользовались оным для обогащения и для очищения собственного своего народного диалекта».

В XIX и XX веках русская историческая и филологическая традиция в оценке «роусьскых писмен» как безусловно славянских обогатилась наблюдениями целой плеяды видных отечественных учёных. Среди них И. И. Срезневский, А. С. Будилович, М. И. Сухомлинов, А. Ф. Гильфердинг, В. И. Григорович, Н. К. Никольский, В. А. Истрин, П. Я. Черных, болгарин Е. Георгиев…

Живя на Малом Олимпе, они с Мефодием только-только пробовали, подзадоренные просьбами учеников, передавать по-славянски самые насущные молитвы, изречения из Евангелия, из псалмов. И делали это почти сокровенно, без широкой огласки, опасаясь слишком занестись в своих дерзаниях, впасть в самонадеянность при виде удачных, как им казалось, начатков. А сегодня в Корсуни на их ладони легли тяжёлые, как золотые слитки, воплощения чьей-то великой отваги, завидного своими плодами труда. Должно быть, изнуряющего труда, но и вдохновенного, потому что одним изнурением, без помощи свыше такие глыбы разве поднять? Значит, кто-то по-настоящему дерзнул! Кто-то воздвигся духом, не дожидаясь, пока где-то ещё расшевелятся, решатся на подобное.

Жития братьев о их переживаниях этого дня молчат. Можно только догадываться, что великим множеством вопросов озадачили они хозяина книг. А уж на какие смог и захотел тот ответить, Бог весть. Откуда у него рукописи? Здесь ли, в Корсуни написаны или привезены издалека? Были у него ещё какие-то книги или только эти две? Знает ли он хоть что-то о человеке или о людях, которые трудились над переводом с греческих книг? Делалось это для церковной общины или по заказу какого-то важного лица? Не согласится ли он продать им книги? Если же нет, то не даст ли их на время, чтобы внимательнее прочитали и сделали для себя списки с той и другой?

Вот и опять судьба апостольского «скифского жребия» всколыхнула их воображение своей недосказанностью. Не камнем ли тот жребий ушёл навечно в пучину? И вдруг море возвращает его — в облике двух этих книг-ковчегов…

Из путевых записей монаха Епифания явствовало только, что Первозванный в Херсоне побывал. Но, похоже, у самого Епифания отношения с херсонянами не сложились и он от них не услышал об апостоле ничего достаточно внятного. А потому записал лишь, что Андрей провёл в городе многие дни, прежде чем отбыл в Боспор Киммерийский. Но «многие дни» — величина слишком зыбкая. Удалось ли Андрею собрать здесь общину стойких последователей? А если не в Таврике, то где ещё? «Жребий» — тоже величина слишком текучая, неподвластная точным замерам.

Понтийские греки самой старой христианской общиной и самой древней епархией в этих пределах считают не Херсонскую, не Готскую или Сурожскую, а епархию Томитанскую. До неё же из Херсона нужно идти морем на северо-запад — до устья Дуная, до города Томи. Если бы о подобном шествии Первозванного в сторону Дуная и Томи было хоть словцо у самых ранних историков церкви! Нет ни звука и у Епифания. А между тем ещё римляне времён империи знали Томи как город, окружённый отовсюду скифским населением, причём не кочевым, а оседлым. Скифом по происхождению был и томитанский епископ Феотим, который подвизался здесь при Иоанне Златоусте. Именно им, соплеменникам Феотима, собирался Златоуст помочь, отправив за Дунай наставников веры. Но это было всё-таки тремя веками позже Андрея. А тогда, при апостоле?..

Нежданно в том же январе 861 года, когда братья прибыли в Херсон, местные жители паче меры разволновали их вестью, касавшейся самых что ни на есть достоверных апостольских времён. Хотя и не о Первозванном возникла речь, но о том, кто жизнью своей и служением впрямую соприкоснулся с апостольскими трудами Петра, Андреева брата. Это был Климент, папа Римский, духовный сподвижник и восприемник Симона Петра, один из первых писателей церкви. Тот самый Климент, чьи послания к коринфянам, как знали Мефодий и Константин, в монашеской среде ценились наравне с посланиями апостола Павла. Слышали они и о ссылке, о мученической кончине Климента. Не догадывались только, что эти события херсоняне упорно связывают со своим городом и его окрестностями. С каменоломнями, где Климент надрывал жилы наравне с другими рабами. И с одной из бухт полуострова, где на малом отоке-островке он был погребён.

Говорили даже, что на берегу у той бухты когда-то стоял целый город и он, по слухам, древностью не уступал Херсону, а может, и превосходил его. И что его обитатели до поры чтили память мученика и на месте погребения соорудили склеп и часовню. А кто считает, что не часовня, а церковь там стояла, и не люди её, но ангелы воздвигли. Только теперь там пустота. Город обезлюдел в час какого-то нашествия варваров, — много их тут пропылило! — от часовни лишь груда камней осталась, да и ту теперь не сыскать, потому что море с тех пор прилило и затопило малый островок.

А что за бухта, далеко ли до неё?

Бухта отсюда самая дальняя, за нею — мыс, угловая скала всей полуостровной стены. Как добраться до бухты? Можно посуху, но можно и вплавь. Было бы желание. Только кто туда пожелает соваться? Делать там нечего. Ни острова, ни города. Как не стало отливов, так и остров не появляется.

Слушая такие невнятные объяснения, можно было удивляться не только завидной живучести предания, но и отсутствию у рассказчиков хоть какого-то порыва к действию. Нельзя же ссылками на варваров да на морские приливы оправдывать своё маловерие! Если известно место святого, как не отправиться туда немедленно, испросив перед этим у него самого помощь?