Только ненадолго хватило ему этих сластей. Похоже, очень уж хотел показать, что он и сам, не дожидаясь словесного пиршества, заготовленного в столице, прямо здесь способен одолеть в споре любого заезжего умника. И точно: начав с восхищений, вдруг взял и кольнул насмешкой:

— Всем хорошо ваше царство… А один обычай у вас худой: зачем из разных стран, из разных родов ставите себе царей? Наши же цари — все из одного рода.

Так ли уж все из одного? Чтобы хазарин не очень бахвалился царями своими, Философ ему будто ненароком напомнил:

— Но ведь Бог вместо царя Саула, ничего угодного от него не дождавшись, избрал Давида-царя и род его избрал.

Видя, что молодой ромей тотчас на укор отвечает укором и к тому же знает до подробностей давнюю иудейскую историю, хазарин кольнул с другой стороны.

— Вы держитесь за книги. Из них все свои притчи берёте. Мы же не так. Мы, вобрав всю мудрость в грудь, износим её из себя, а не гордимся, как вы, тем, что в книгах написано.

На что Философ ответил хоть и притчей, но вовсе не книжного происхождения:

— Если встретишь человека нагого и скажет тебе, что много риз имеет и золота, поверишь ли ему, видя, что он гол?

— Нет. Кто ж поверит?

— Вот и тебе говорю: раз уж поглотил ты всякую мудрость, то скажи нам, сколько людских поколений было на свете до Моисея и сколько лет каждый их род правил?

Смолчал хазарский первоборец. Ничего подходящего случаю не выдохнулось из его груди.

Так, перебрасываясь лёгкими колкостями, примеряясь взаимно — ромей к восточной горячности, хазарин к византийской холодности, — доставились в саму столицу.

Впрочем, агиографы вниманием и её, столицу, тоже не удосуживают. Рассказ сразу устремляется к предварительной «беседе». Судя по всему, она состоялась в тот же день, без проволочек. Перед первым же застольем у кагана его придворные пощупали Философа вопросом, по сути рассчитанным на то, чтобы сразу же покрепче осадить этих вымотанных дорогой и, похоже, не облечённых никакими высокими званиями пришельцев. Мог бы император и кого повиднее прислать: митрополита или хотя бы епископа. Или стратига. А этот — уж не самозванец ли?

Но по внешности вопрос был вполне учтив:

— Какова будет твоя честь, чтобы по чину тебя посадить за стол?

Константин нисколько не смутился.

— Деда я имел великого и славного, — начал он неспешно отвечать. — Стоял он близ самого царя, но данную ему славу по своей же воле отверг и был изгнан. В чужую землю дойдя, обнищал, и тут меня породил. Я же древней дедовой чести ищу и другой не сумел принять… Потому что Адамов я внук.

Дослушав притчу до последних слов, столь приятных восточному слуху и вдруг поднявших всё сложное родословие византийца до такой головокружительной высоты, его одарили великодушной похвалой:

— Достойно и правильно ты, гость, отвечаешь нам.

«Отселе же, — читаем в житии, — пане начаша над ним несть имети».

Ни одна из полемик Философа не описана в «Житии Кирилла» так подробно, как диспут в Хазарии. Своими размерами рассказ об этом событии производит впечатление, будто в книгу вшита ещё одна самостоятельная книга. Если оглянемся на остальные «беседы» Константина, представленные в житии, — константинопольскую (в защиту иконописания), сарацинскую (против багдадских учёных мужей) и венецианскую (спор с «триязычниками», о котором разговор ещё впереди), — то и по общему своему текстовому объёму три названные уступят описанию хазарской полемики [7] . Такая асимметрия слишком очевидна, чтобы считать её нечаянным композиционным просчётом.

Конечно, круг религиозных разногласий, обсуждённых у хазарского кагана, оказался, как дальше увидим, настолько обширным, что и место для рассказа о происшедшем понадобилось исключительное. С другой стороны, не могли же авторы жития не осознавать, что поездка Константина в Хазарию, его достойное участие в труднейшем религиозном диспуте — всё-таки не самое главное из деяний его жизни. Да, он и на этот раз с честью исполнил поручение василевса (и нового патриарха). Да, он опять подтвердил недюжинность своего богословского дара. Но ведь житие посвящено просветителю славян, одному из создателей новой и великой в будущем письменности, а не только искусному византийскому полемисту IX века.

Почему всё же агиографы, приступив к хазарскому сюжету, допускают явную диспропорцию в композиции своего труда?

Ответ неожиданно отыскивается в самом изложении хазарской «беседы», в отрывке, помещённом ближе к её концу. По сути, перед нами — замечательное по своему простодушию признание в допущенной однажды вольности. Вот оно:

«От многого мы, сократив, написали здесь памяти ради немногое. А если хотите в полном виде эти святые беседы искать, то в книгах его (Философа. — Ю. Л.) найдёте, их же перевёл учитель наш и архиепископ Мефодий, брат Константина, разделивший их на восемь словес…»