Когда надо, он готов применить к делу и логические ходы старого афинского хитреца Сократа. Да-да, воспользоваться тем искусством диалога, которое он, Константин, осваивал на уроках у Фотия. Тот ведь не запрещал ученикам разбирать и диалоги язычника Платона, а в них, как известно, Сократ своей якобы простецкой логикой всегда перебарывает любых спорщиков. И Константину не зазорно, что за спиной у него ещё и эта — древнегреческая школа словесной полемики.

Ко второй встрече, так же прошедшей при участии кагана, хазарская сторона предложила для обсуждения тему верности Закону, полученному от Бога через Моисея. Закон этот первый и навсегда уже единственный. Всё, что вне его (язычество) или после него (христианство) — не от Бога, а от людей.

Но Константин сразу же предлагает иное отношение к закону: не первый и не единственный. Для доказательства он опять готов пользоваться лишь ветхозаветными примерами. Почему не вспоминают его собеседники договор Бога ещё с праотцем Ноем? Не Ною ли Бог дал закон первому, назвав его заветом? Ибо сказал ему: «…се Аз воздвигну завет мой с тобою и с семенем твоим, и со всей землёй…»

Иудеи не принимают ссылку Философа на Ноя. Потому что, по их разумению, завет и закон — совсем не одно и то же. На это следуют его новые доводы, он приводит по памяти обращения Бога к Аврааму, к пророку Иеремии, в которых «закон», «завет», «заповедь» по смыслу своему — понятия, никак не отменяющие, но дополняющие и подкрепляющие друг друга.

Лишь теперь, по видимости, иудеи соглашаются с Философом: да, «закон называется также заветом». Но они по-прежнему настаивают на том, что христиане, воздвигая свой новый завет, попирают закон истинный.

Снова и снова Константин просит собеседников вслушаться в слова пророческих книг. Закон не может быть неизменным, раз и навсегда данным. Вот пророк Иезекииль вопиет: «Иный вам дам закон». Или тот же Иеремия: «Се дни грядут, глаголет Господь, и завещаю дому Иудову и дому Израилеву завет нов, не по завету, иже завещах отцем вашим в день, воньже приимшу ми руку их, извести их из земли египетскыя, яко и ти не пребыша в завете моем, и аз возненавидех я(их)».

И ещё из Иеремии предлагает речение Константин: «…Словес пророк моих не послушаша, и не вняша, и закон мой, иже пророци проповедаша, отринуша».

А когда Философ говорит им, что не только названные, но и многие иные из пророков предупреждают их, что закон перестанет действовать, иудеи, наконец, произносят вслух:

— Всякий еврей знает воистину, что будет так! Но… И тут следует всегдашнее иудейское самооправдание:

— Но ещё не пришло время для Помазанника.

Для него же и такое их признание — не новость. Рано или поздно они принуждены бывают в споре с христианином приоткрывать эту тлеющую опухоль своего духа. Им удобнее оставаться при своём иссякшем, усохшем законе, чем признать, что чаемый Мессия уже пришёл в мир. Он пришёл, а они, занятые хитросплетениями своего законничества, проглядели время Помазанника, не приняли Воплотившегося, отдали на казнь, на распятие. Они отвергли самое лучшее в самих себе. Их отвержение длится и длится. Их позор не удаётся сокрыть. И первыми, ещё до явления миру Спасителя, этот их позор открыли лучшие, достойнейшие из их же среды.

Но они и до сих пор, будто упёршись в незримую стену, твердят: нет, не пришло время для Помазанника.

— Вы же сами видите, — говорит Философ, — Иерусалим сокрушён, жертвоприношения в вашем храме больше не совершаются, и всё произнесённое о вас пророками сбылось. Малахия-пророк открыто вопиет: «Нет моея воли в вас, глаголет Господь Вседержитель, и жертвы от рук ваших не приемлю, зане от восток солнца до запад имя Моё славится в языцех, и на всяком месте приносится фимиам имени Моему и жертва чиста, зане велико имя Моё в языцех, глаголет Господь Вседержитель»…

Вещает о пришествии Христа и Захария-пророк: «Радуйся, дщерь Сионова, се царь твой грядет кроток, всед на жребец осел, сын яремнич».

Нет, не вразумляют его собеседников великие предвестия, — ни Моисеевы, ни Данииловы. И глаголы Малахии и Захарии не доходят до чёрствого слуха. И пророк Исайя им не указ, когда вещает: «Се дева во чреве примет и родит сына, и нарекут имя ему Эммануил, еже есть сказаемо: с нами Бог». И слов Михея не слышат: «И ты, Вифлееме, земля Июдова, никакоже меньше еси в владыках Пудовых. Из тебе бо Ми изыдет игумен, иже упасет люди Моя Израиля».

Философ даже не упоминает, что два последних предсказания вошли в Евангелие, как вошли в него и многие слова других пророческих книг. Разве такой отсыл может убедить противную сторону? Нет, ещё большее вызовет раздражение. Непереносима для них эта досада: христиане почитают их пророков как своих. А они — кого из собственных пророков камнями не изувечили? Сам евангельский Христос говорит в лицо книжникам и фарисеям иудейским о том, как на самом-то деле чтут они своих пророков: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что строите гробницы пророкам и украшаете памятники праведников, и говорите: "если бы мы были во дни отцов наших, то не были бы сообщниками их в пролитии крови пророков". Таким образом вы сами против себя свидетельствуете, что вы сыновья тех, которые избили пророков» (Мф. 23, 29–31).