Комната художника в самом деле походила не то на запасник музея, не то — на реквизитную театра: рисунки, акварели, картины, эскизы лежали и висели, громоздились в рамах и подрамниках. На одной стене висела поповская ряса с большим крестом на животе, рядом красовалась композиция из бутылок, сигаретных коробочек, серпантина магнитофонной ленты, наклеек, винных пробок и прочей дребедени. В разных местах по стенам висели большие и малые, темноликие и светлые, в окладах и без — иконы. Тут и там на глаза попадались вещи изысканные, вычурные и просто удивительные: старинный граммофон с вывернутой трубой-цветиком, бронзовые и чугунные подсвечники с оплывшими свечами, статуэтки, вазы, маски… Особенно любил Илья кресло с выдвижным книгодержателем на левом подлокотнике и откидывающейся полочкой — на правом, а также — вазу для фруктов, с длинной, как у мака, ножкой (отчего она вечно путалась под ногами).

Илья уселся в свое кресло и вытащил из сумки пластинки: «Как твоя машина, работает?»

— Ну-ка, ну-ка, что ты там притащил? — спросил Андрей, нависая над Ильей. — Ну, ты моло-то-о-к! Сейчас услышишь, каким стал звук, — засуетился он, — Игорь тут фирменный динамик приделал…

Илью резануло «приделал» — у Андрея была редкостная фонотека почти в тысячу пластинок, но в технике он ровно ничего не смыслил (что было забавно, но нисколько не умаляло его в глазах Ильи) — всем заведовал, то есть попросту изготовлял собственными руками, Игорь. В последние годы художник превратился в фанатика джаза, и Илья доставал ему для записи новинки у знакомых иностранцев. Игорь, небольшой неказистый человек в свитере, осторожно выкатил пластинку из конверта и, держа в ладонях так, чтобы не касаться поверхности, поставил ее на массивный диск проигрывателя.

Комната заполнилась поразительными — какими-то сферическими звуками. Илья невольно заслушался — звуки чистые, выразительные: жалобы, бормотанье, приглушенный восторг и раздумье… Он пытался следить за темой, но она выворачивалась и ускользала, он цеплялся опять — она распадалась: монолог саксофона сменял монолог контрабаса, затем взрывался нетерпеливый ударник… Наконец Илья устал и покосился на Андрея. Тот блаженствовал, томился от счастья. Переворачивая пластинку, он воскликнул: «Вот это вещь! Ты чувствуешь фактуру звука? Как звучит! Сдуреть можно!» Пока музыка звучала, он еще как-то сдерживался, но когда пластинка кончилась, заговорил, теребя одной рукой бороду, а другой — описывая трехмерные фигуры:

— Гигант, корифей этот Колман! Вы чувствуете, он буквально сливается со своим инструментом в единый звучащий органон? У меня такое ощущение, что звучит не саксофон, а какие-то инфернальные звуки самого организма усиливаются и выплескиваются наружу…

— Хм, пожалуй, — органическая, я бы даже сказал физиологическая музыка, — улыбнулся Илья, — все это бульканье, взвизгивание, бормотанье, само по себе интересно, но действительно тут говорит организм, а не душа.

Андрей не слушал его, торопясь сформулировать собственное ощущение:

— Космическая музыка; классика — это земное: леса, горы, ручейки, поп — это ритм, окружающий нас — все эти горизонтальные и вертикальные линии, а джаз, настоящий джаз, это другие миры: элегантные, чистые…

— Не омраченные мыслью, — подсказал Илья. Он встал, заметив новую картину, и пошел к ней, добавив, — скажи, а зачем авангардисты отказываются от четкого связующего ритма? Вещь разваливается на куски как…

— А зачем им внешняя искусственная связь? Звуки связаны своей тональностью, окраской — чистой, внутренней связью, глубинным смыслом.

— Ну, смысла тут как раз и нет, — возразил Илья, не отрываясь от картины. — Более или менее случайный набор символов, образов, лишенный содержания… Голая форма, фактура — как ты говоришь.

— Да, набор символов и образов! А тебе нужен набор идей? Да еще обнаженных? Тебе нужна логика, тебе во всем подавай логику! А логики нет в природе, нет в искусстве. Есть поток символов и образов, а логика рождается в твоей яйцеподобной голове, ты набрасываешь ее на природу как удавку и душишь…

— Заврался, братец! — оборвал друга Илья, отходя наконец от картины. — Я не выдумываю логику, то есть — связь явлений, а ищу ее, ищу смысл и тогда только радуюсь по-настоящему, когда нахожу их. А не найдя, недоумеваю и… мучаюсь.

— Если вам что-либо нравится, — отозвался из своего утла с радиоаппаратурой Игорь, — разве вы всегда видите в нем смысл, логику? Может быть, еще и целесообразность?

— Целесообразность? — переспросил Илья, потирая щепоткой переносицу. «Какого черта он выкает? На пару лет всего старше и знакомы давно… За что он меня так не любит?» — А почему бы и нет? Если глубоко вдуматься, то… во всяком случае, в красивом я всегда чувствую присутствие разума.

— Вы говорите об искусстве? — холодно спросил Игорь, развернувшись к столу спиной и положив на него локти, отчего голова его вызывающе запрокинулась. — А как быть с цветком, или, скажем, птицей?

— Да, старик, о каком разуме ты говоришь? Ведь ты — прожженый атеист, как сам утверждаешь, то есть, не признаешь иного разума, кроме человеческого.

— Ну, братцы, вы загоняете меня в угол, — попытался рассмеяться Илья, — еще немного и вы заставите меня признать творца… Как просто: все создал Бог — и красивое, и дурное, и хаос, и гармонию, и «всякую тварь Божью». Конечно — «истина проста», только это — обманчивая простота…

— Но разве не ты сам только что признал существование разума в цветке? А горы, озера, какие-нибудь сталактиты… ведь они красивы? Так какой в них разум?