Я лежу на чем-то твердом, и мне холодно. Перед глазами подобие пестрого занавеса, он интригующе колышется, и несколько секунд я со слабым интересом жду продолжения. Потом определенно понимаю, что передо мной чья-то несвежая ситцевая юбка, и напрочь теряю желание увидеть закулисье.

– Наркоманка, что ли? – не отстает шерстяной голос.

Я поднимаю глаза и вижу засаленный древний тулуп с плеча крепостного Герасима, который вовсе не утопил свою Муму, а сделал из нее кокетливую шапочку.

Между растрепанным воротом тулупа и малость оплешивевшим меховым чепцом помещается морщинистое желтое лицо. Оно как будто нарисовано на потрескавшейся дыне: брови выведены черным карандашом, глаза обозначены жирной подводкой и лиловыми тенями, щеки – румянами, а губы – помадой цвета пармской фиалки. Похоже, это модная дама.

Мамзель Герасим, так сказать.

– Ох! – роняю я.

И вовремя прикусываю язычок, чтобы не вымолвить рвущийся с губ непечатный глагол полностью.

«Охренеть! – дипломатично выдает более приличный синоним мой внутренний голос. – Это кто?!»

– Вы кто? – спрашиваю я вслух.

– Чего это ты мне выкаешь? – обижается мамзель Герасим. – На соседних нарах паримся, так что не выпендривайся, цаца!

– На каких еще нарах?!

Я резко вскидываюсь и снова охаю и ахаю, натягивая до самой шеи несвежую простынку.

Вот это сюрприз! Под простыней я абсолютно голая!

С невольной завистью смотрю на чужой тулуп.

Мамзель Герасим злорадно хохочет:

– Что, в первый раз в обезьяннике, цаца? А надо меньше пить!

– Я не…

Осекаюсь, не договорив.

Часто дышу в ладошку, приставленную к носу вогнутым козырьком, и понимаю: я да. В смысле, да, я пила.

Но где? Когда?!

Я ничего не помню.

«Действие второе, те же и Чацкий, – расстроенно бурчит мой внутренний голос. – Опять амнезия?»

– Не может быть, – шепчу я, холодея от страха.

Кажется, история повторяется.

– Впрочем, в прошлый раз было хуже, – рассуждает внутренний голос, пытаясь меня подбодрить. – Тогда ты голая попала сначала в аварию, а потом на операционный стол и в реанимацию, а сейчас только в кутузку. Налицо прогресс!

– Мы в отделении полиции? – спрашиваю я соседку.

– Ага, в отдельном номере! – подмигивает мне она. – Кроватки тут, конечно, узковаты, но это не помешает. Готовься, подруга, тебя ждет бурная ночь!

– Какая ночь? Вы что, в своем уме? Вы за кого меня принимаете?!

Я кричу, и мой голос позорно срывается, что веселит мамзель Герасим пуще прежнего.

– Где мои вещи? Мне нужен телефон!

– Я должна позвонить своему адвокату! – издевательски пищит противная баба, с удовольствием меня передразнивая.

– Так. Все. С меня довольно!

Я встаю с лавки и, игнорируя хохочущую мамзель, решительно сооружаю из серой простынки вполне себе элегантный холщовый сарафан с завязками на шее.

Подхожу к решетке, заменяющей одну из стен, и богатырски сотрясаю ее, отчего замок мажорно громыхает.

Я надеюсь, что это будет правильно понято – как призыв.

– Вот дура-то, – удовлетворенно комментирует мамзель Герасим и отодвигается в дальний угол.

Она приготовилась наблюдать, и не напрасно: сценическое действие разворачивается.

Я слышу тяжкую поступь каменного гостя. Интригующе неспешно он приближается и принимает прозаический облик пузатого дядьки в форме, которая ему тесна.

– Проспалась? Че буянишь? – спрашивает он, зевая.

– Здравствуйте, – сухо и официально говорю я. – Скажите, пожалуйста, за что меня задержали?

Мамзель Герасим в своем углу весело фыркает.

– За нарушение общественного порядка – это раз, – невозмутимо перечисляет дядька, загибая пальцы. – За попытку угона чужого автомобиля – это два.

– Какого еще автомобиля?!

Я в шоке.

Опять двадцать пять!

Я ведь уже угоняла машину, с того-то все и началось!

– Автомобиль марки «Рено», госномер не помню, – сохраняет олимпийское спокойствие служивый.

– Не серебристого ли цвета? – я еще вижу шанс. – Если серебристого, то это мой собственный автомобиль!

– Разберемся, – обещает дядька и шевелением пальцев отгоняет меня в глубь камеры. – А будешь шуметь – засчитаем как сопротивление органам охраны правопорядка, и это будет три.