— Я, когда ездил за медикаментами, — подтвердил Лева, — тоже видел какие-то особые пульмановские вагоны. Внутри они разгорожены толстыми решетками.

— Да, некоторых, видимо, в этих вагонах куда-то увозят. А вот многих-то… — он замолчал опять, посмотрел кругом, никого поблизости не было. — Вот когда я проверял связь, линию, приходилось пробираться через леса, и я видел бугры, видел свежие сожженные вещи заключенных. Да, их, конечно, расстреливают…

Редко, редко кто возвращался из этих следственных тюрем. Но вернулся Букацик. Он страшно постарел, был истощен до неузнаваемости.

— Что же с вами было, — спросил Лева.

— Все допросы, — уклончиво ответил он. — Все допрашивали, почему у меня нерусская фамилия, не связан ли я с Польшей и в каких организациях участвую по свержению Советской власти…

Скоро Букацика куда-то отправили.

Кончился срок Левы, но его не освобождали. Как и многие другие, он сидел теперь в заключении без всякого срока. Это называлось — отбывать наказание «до особого распоряжения».

Заключение свыше срока нисколько не огорчало и не расстраивало Леву. Спешить было абсолютно некуда. И по тем письмам, которые Лева получил от матери, и по всей обстановке он знал, что дело Божие полностью разгромлено. В Куйбышеве закрыли часовню — ту самую, которую многие звали «ловушкой», и всех братьев, активно принимавших участие в деле Божьем, арестовали и убрали «без права переписки».

Общин не существовало. Настала жуткая ночь, когда никто делать ничего не может. Что творилось по всей стране! Можно ли измерить всю меру ужасов? Сколько братьев и сестер было взято в узы, и сколько приняли мученическую смерть — об этом знало лишь одно Верховное Руководство жизни.

— Почему Господь оставил меня? — недоумевал Лева. — Ведь то, что я оставлен, просто чудо. Ведь это событие с беглецами и их избиением не случайность. И то, что я был вызван на суд как свидетель по поводу произвола в лагере, тоже не случайность. И то, что я вернулся в райбольницу, и сразу обнаружилось, что я пришелся как бы не ко двору, — не случайность. Все эти «случайные» на вид совпадения различных обстоятельств допущены и устроены Небом, чтобы, пройдя эти огни и воды, я был живым свидетелем, как темно без Бога и как дивно светит свет Его и во мраке, и что Он силен сделать так, чтобы остаться и быть Его тружеником. Так предусмотрено в Его планах.

«О, Господи! — молился Лева. — Если Ты дашь мне увидеть свободу, если будет какой рассвет, — а он должен быть! — то помоги мне, чтобы уста мои возвещали правду Твою, всякий день благодеяния Твои, ибо я не знаю им числа» (Псал. 70).

Сибирская морозная зима продолжалась…

Прошел и Новый год. Наступили первые дни 1938 года. Каждый житель нашей страны ждал лучшего и, поздравляя друг друга с Новым годом, люда желали счастья, но счастья не было видно. Многие семьи оплакивали взятых и не вернувшихся. Тревога, ожидание чего-то неизвестного наполняли души.

Лева, как и другие заключенные, слышал, что на «воле» происходят большие события. Народный комиссар (нарком), возглавляющий Комиссариат внутренних дел СССР, Ягода, вместе со многими другими был объявлен врагом народа. В лагере, где находился Лева, было очень тревожное настроение, так как высшие руководители Сиблага, старые партийные работники, были арестованы и обвинены в контрреволюции. Тем более каждый заключенный не знал, что с ним будет завтра. То, что многих перестали освобождать, несмотря на то что срок их заключения закончился, явно показывало, что обстановка очень напряженная.

Лева совершенно не знал, что ожидает его завтра. Может быть, вызовут и отправят «без права переписки» или без всякой вины и причины дадут новый срок наказания. Он жил так, как это было в ранней юности: «Будь готов, всегда готов, ко всему готов». Многие, срок заключения которым истек, тяжело переживали, не могли спать, писали заявления, страшно волновались. Лева молился, горячо молился Всевышнему, Который решает судьбы. И это вносило тишину в его сердце. Он спокойно продолжал трудиться в больнице. Так же, как всегда, регулярно ел и спал. Он верил, глубоко верил, что Иисус поведет его лучшей дорогой.

Он только что окончил обход больных и пошел за анализами к лаборанту, как прибежал работник УРЧ.

— Собирайтесь, срочно собирайтесь! — кричал он Леве.

— Как, куда собираться? — спросил Лева.

— Собирайтесь со всеми вещами, вы уезжаете совсем. Вас направляют в центральный лагерный пункт.

— Что может быть?

Работник УРЧ покачал головой и сказал:

— Все может быть, ничего не могу сказать.

У вахты уже ожидал конвой. Даже не пришлось как следует увязать свои вещи, — надзиратель очень торопил. Их, несколько человек заключенных, погрузили в грузовую автомашину. Там встали с винтовками в кузове трое охранников в черных полушубках, и они поехали.

Это был январь. Мороз стоял около 40 градусов. Хорошо, что на Леве были казенные валенки и теплые рукавицы, иначе в кузове без движения можно было промерзнуть насквозь.

Прибыли в центральную колонну, впустили в зону. Лева побежал искать братьев и сестер. Но, увы, никого не было. Все куда-то отправлены.

В лазарете он встретился с фельдшером Синявским.

— Очень рад тебя видеть, — говорил Синявский, пожимая ему руку.

Он накинул шинель, и они вышли из больницы.

— Ну и дела теперь! — хмурясь сказал Синявский. — Сколько людей исчезло, сколько людей пропало! Я слежу за газетами, и, кроме того, здесь некоторые были на свидании. Даже всех руководителей здравоохранения, облздравов — безобидных врачей — всех пересажали без права переписки, объявили «врагами народа». Вот теперь появилась новая личность в «органах» — некто Ежов. Как утверждают, он является самым близким другом Иосифа Виссарионовича Сталина и теперь возглавляет все. Может быть, наведет порядок, невинных людей освободят, кто уцелел и остался жив, и все будет… как бы тебе сказать? Законно.