Какие именно были у него лично ошибки, Лева старался не расспрашивать, и то, что они были у Михаила Даниловича, ничуть не уменьшало восторженное отношение к нему Левы.

Михаил Данилович рассказывал также о своих литературных трудах, о работе в редакции журнала «Слово истины» и своих планах и намерениях.

— Только бы Господь открыл дверь благовестия в нашей стране, и все бы, все служили Иисусу. И это будет, — утверждал он.

Лева слушал, и вся его душа горела горячим желанием увидеть эти славные дни, когда любовь, мир и радость Христовы рассеют тьму злобы, ненависти, греха и беззакония.

— А когда это будет? — спрашивал Лева.

— Не знаю. Я-то не доживу. Ты, возможно, доживешь… Утром, как всегда, зловеще звенел металл — били кувалдой по подвешенному рельсу, начинался подъем, заключенные спешили в столовую, а затем на развод.

Приближалась осень, но погода стояла еще жаркая. Строились бригады у вахты. Стоя в рядах своей бригады, Лева наблюдал, как Михаил Данилович, одетый в арестантскую рубаху и брюки, с узелком хлеба подходил к своей бригаде, останавливался, смотрел на небо и что-то пел. Тихо напевая гимн, он выходил на работу. Конвой окружал бригады, и люди выходили на трассу.

В основном здесь были земляные работы. Работать приходилось в одних трусах. Пот лил градом. В бочках подвозили воду для питья. Лева без привычки сильно уставал. Придя в зону, бригады шли на обед. После обеда Лева обыкновенно выходил вместе с Михаилом Даниловичем на травку, растущую на площадке между бараками. Получив посылку из дома, Михаил Данилович угощал всех близких чаем. На траву стелили большой платок, вокруг которого усаживались. Платок служил столом, на него ставили чашки, кружки, приносили большой чайник с кипятком. Его заваривал Михаил Данилович. На платок же он клал полученные печенья, сахар. Он возносил благодарственную молитву за милости Господни, и начиналось братское чаепитие. Каждый брал по кусочку сахара и с наслаждением вприкуску пил ароматный напиток. После работы, во время которой терялось много воды, чувствовалась большая потребность в ней, и частенько выпивали не один чайник.

Н. А. Левинданто был близким другом Тимошенко, когда он жил и работал в Москве, в Союзе.

Михаил Данилович когда-то, в былые времена, угощал братьев в Москве вместе со своей женой, и теперь с тем же гостеприимством и любовью он говорил:

— Все, все берите по печенью. Кому еще подлить чайку?

Братья вспоминали прежние вечера любви и делились каждый теми радостями, какие были. Михаил Данилович, по своему обыкновению все заглядывая вперед, говорил о тех будущих вечерах любви, которые не ведал, не знал русский народ; но которые будут, когда люди будут жить по Евангелию, приближаясь к первохристианам.

Эти тихие вечера-чаепития были отрадным воспоминанием Левы на долгие годы.

Вдруг приехало несколько следственных комиссий. Это были какие-то особые представители особых следственных отделов. Начались ночные допросы, беспрерывно водили заключенных из всех бараков и все допрашивали.

— О чем вас допрашивают? — спросил Лева одного, который был на ночном допросе.

— А вот все говорили: скажи да скажи, кто о чем говорит. «Вас много, а конвоя мало». — «Не говорил ли кто — вот разоружить конвой, захватить оружие, да получить еще оружие?»

Однажды, когда кончилась работа на трассе и бригады выстроились, чтобы идти домой, Лева ввиду жаркого дня пошел в одних трусах и белой рубашке. Когда он подошел к мосту, вдруг двое молодых парней вырвались из строя и бросились вниз по насыпи, надеясь убежать. Грянул выстрел: ложись! Все бригады опустились на землю. Люди сели, кто прилег, несколько конвоиров бросились бежать за беглецами. Несмотря на то что те делали все усилия скрыться от погони, дорога была неровная, путь преграждала речка, и их быстро поймали. Конвой вытащил их на насыпь, где находились бригады, и принялся зверски избивать беглецов. Лева находился как раз в конце колонны заключенных, и перед ним была эта картина ужасного избиения. Не помня себя, как будто в его костях был огонь, он вскочил, поднял руку и закричал: «Кто вам дал право избивать?» К его крику присоединились другие заключенные: «Кто вам дал право избивать?" — кричали многие. Грянули выстрелы, засвистели пули.

Ложись, ложись! — кричал начальник конвоя. Он подошел к тому месту, где был Лева.

— Кто тут организатор бунта? — спросил он. Несколько конвоиров указали на Леву.

— Проходи в голову колонны, — приказал начальник.

Леву поставили в первый ряд. Пришли к вахте. Сердце Левы трепетало. Он нисколько не раскаивался в своем порыве. Благодаря этому избиение было прекращено. Лева физически не мог переносить картины, когда один зверски избивает другого. О том, что будет, он не думал. Он знал одно, что, правда, на его стороне. Он знал ясно и твердо, что законом не разрешается избивать и уродовать бежавших из лагеря. Но добьется ли он здесь правды?! О, Боже милосердный! Ведь сколько он ни искал правды, справедливости он не находил ее. Неужели теперь предстоит погиб-путь? Притом как бунтовщику, ни за что ни про что?.. Нет, если даже и придется и страдать и умереть, то это за дело любви, за дело сострадания к этим несчастным бежавшим уркам. Ведь Христос положил душу свою за грешников. Разве не должны и мы полагать душу свою за этих несчастных?

Начальник конвоя доложил что-то высшему начальству, в результате чего Леву вывели из строя, передали надзирателям, а те отвели его в «кондей» (тюрьма для, заключенных, которые совершили в лагере тот или иной проступок или отказались от работы).

В «кондее» были голые нары, сидели два отказчика от работы. Лева быстро вытащил из мешка свою одежду и оделся.

— Ты за что сюда попал? — спросили карцерники. Лева рассказал.

— Эге, это ты крепко попал! Если бунт припишут — пропал, погиб.