Лева думал, думал, думал, в чем его могут обвинить, и не находил. Разве обвинить его просто в том, что он верит в Бога и призывает других верить в Бога и жить по Евангелию? Так разве это преступление? Нет и статьи, чтобы судить за это…

Было мучительно больно, но не столько от пребывания в этой ужасной камере и не от вонючего воздуха, не от этого непрерывного сквернословия, самой отъявленной матерщины и похабщины, не от этой, наконец, голодной тюремной баланды, — нет. Первопричинной болью, которую испытывал Лева, было — моральное сознание страшной несправедливости, которая учинялась над ним, и Лева ясно сознавал, что как бы он ни кричал, как бы ни доказывал, — если схватили, то, стало быть, осудят, очернят, оплюют… Было страшно тяжело сознавать и переживать эту несправедливость.

Когда было вовсе невмоготу, Лева начинал молиться. И вот, образ Христа представал перед ним в терновом венце. Он, Христос, не сделал ничего худого, всю свою жизнь стремился помогать людям, учил их, как жить, во что верить, призывал всех любить друг друга, исцелял людей, прощал грешников, преступников, и в результате наградою была позорная казнь на кресте, как злодея. Идти за Христом — это значит вести поругание Его, быть без вины виноватым. И Лева вспомнил слова Спасителя: «Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах».

На душе рассветало, стало легко. Лева лишний раз убедился: «Да, таков путь христианина!»

Неожиданно его мысли были прерваны. Открылась дверь.

— Смирнский! Кто Смирнский? — раздался голос надзирателя. — Вам передача, получайте передачу…

Его помнят, его любят, о, слава Богу! От кого была эта передача, Лева не знал. В ней был хлеб, продукты, были также два лимона и большое старое-старое стеганое одеяло. Это одеяло долгие годы служило Леве, в лагере он починил его и подарил одному уезжавшему в этап брату.

Радость этой передачи была не только в том, что он мог позволить себе досыта наесться. Своим близким соседям он тоже мог уделить часть съестного. Есть самому и не угощать других было для него невозможно. Скоро было съедено все, но одно Лева решил оставить себе на память: это лимон. Этот лимон, путешествуя с ним в этапе, не сгнил, а совершенно засох. И как засушенный он потом пригодился Леве.

Скорей бы в Куйбышев, скорей бы это все развязалось! И когда он вспоминал подвалы НКВД, куда ему предстояло попасть, они представлялись ему родными, близкими. Ведь он уже был в них, и там было, пожалуй, куда лучше, чем здесь…

Прошло еще несколько тяжелых, мучительных дней ожидания, и наконец Леву вызвали на этап. Это было для него словно праздник: вперед и только вперед!

В столыпинском вагоне их, как обычно, набили, как сельдей в бочке. Что ждало его впереди?

Как ни мучительно было ехать в этом переполненном вагоне, где выдавался сухой паек (селедка с хлебом) и так хотелось пить, но Лева не унывал: лишь бы ехать, лишь бы скорее приехать в Куйбышев! Но вот поезд дошел до Ташкента, и этап стали выгружать из вагона.

— Разве дальше поезд не пойдет? — спросил Лева конвоира.

— Нет, этап только до Ташкента. Сейчас вы пойдете в ташкентскую пересылку, а там будут направлять дальше.

«Опять, опять новые тернии! — думал Лева. — Но ведь написано: «Любящим Господа все содействует во благо».

Большая Ташкентская пересыльная тюрьма, масса всевозможного народа, заключенные по двору ходят свободно.

Лева прежде всего стал расспрашивать: «Нет ли здесь братьев?» Спрашивал обслугу: «Не знаете ли баптистов?» Один из надзирателей усмехнулся и сказал:

— Знаю, знаю, тут у нас один возчик работает вольнонаемным, он баптист.

Не прошло и много времени, как Лева обнимался с пожилым бородатым братом-возчиком.

— О, я сегодня же вечером передам братьям, что вы здесь находитесь, завтра же передачу принесем.

— Ну, как у вас дело Божие? Никаких притеснений нет?

— Нет, все хорошо, собираемся. Только вот тот молитвенный дом, который почти выстроили, так и пришлось бросить. Сколько средств и сил затратили, но власть так и не разрешила его достроить.

— Это почему же? — поинтересовался Лева.

— Боятся, боятся они нас! Ведь до войны никакого собрания не было, а после войны, как стали регистрировать, сначала зарегистрировалась двадцатка, а потом сотня, потом еще сотня верующих. Они глядят: баптисты растут, как грибы после дождя, ну и боятся, как бы Евангелие не захватило все больше и больше людей. Вот и не дают открывать большой молитвенный дом.