Из толпы выкрикнули:

–  Аль запамятовал, люд новгородский, как князь Переяславский Дмитрий у нас от Андрея, князя Городецкого, защиты просил?

–  Брат брата унять не может, ко всему, великим князем зовется!

–  И то Невского дети! Вече взорвалось криками:

–  Послать ратников!

–  К чему Новгороду в братние распри встревать! Сами разберутся!

Ерема хотел слово вставить, но его перебили:

–  Для того ли мы с датским королем мир подписали, чтобы ноне в княжеские распри влезать?

–  Твое слово, посадник!
– подвинулся к самому помосту какой-то мастеровой.

Посадник руки разбросал:

–  Как вы приговорите!

Кто-то крикнул:

–  Молви, владыка!

Архиепископ вперед подался, сказал негромко, но внятно:

–  Мало ли пролили мы крови в междоусобице?

–  Послать!
– напирали из толпы.

–  Николи!

–  Какой ваш приговор, люд новгородский?
– спросили посадник и тысяцкий.

–  Не посылать!

–  Пусть братья замирятся!

–  И то так!

Перекрывая все крики, тысяцкий пробасил:

–  Передай, боярин, и ты, епископ: не станем люд наш губить и гнева ханского на себя навлекать…

Расходился народ, покидал площадь. Спустились с помоста епископ и боярин. Ерема легкую шапку из меха куницы поправил, промолвил с сожалением:

–  Эвон, как повернули…

Из Москвы в Переяславль приехал боярин Стодол. Собрались в хоромах посадника Игната. Позвали и старого Стодолова знакомца - боярина Силу. Тот под стать своему имени: ростом хоть и не выдался, да здоров, несмотря на годы, кровь с молоком…

О чем ни говорили бояре, а все к одному сводилось: о жизни. Высказывался боярин Сила:

–  Руси покой нужен.

–  А откуда ему бывать?
– сетовал Стодол. Игнат поддакнул:

–  Смутно, Орда непредвиденная. Татары нам словно кара Господня.

А Сила повторял:

–  Покоя, покоя земля наша просит. Без него пахарь не пахарь, ремесленник не ремесленник, торговец не торговец. Без покоя не богатеть земле Русской…

От обедни вернулась жена посадника - высокая крутобедрая боярыня Фекла. Поклонилась Стодолу низко, а Силу поцеловала, прижав к груди. Боярин едва дух перевел:

–  Ох, сладка ты, Феклуша, и в теле, не то, что моя Арина.

–  Чай, заморил ты ее, боярин Сила, - рассмеялась боярыня.

–  Счастлив ты, Игнат, с такой женой ровно на печи жаркой спать, - притворно вздохнул Сила.

Боярыня хохотнула:

–  Плоха та печь, коли на ней только спать. На ней и варить надобно.

Посмеявшись, ушла на свою половину, а бояре прежний разговор продолжили.

–  Ты, Сила, о покое твердил - о каком?
– спросил Игнат.
– Эвон, великий князь из Орды воротился без татар, так, по слухам, в Новгород послов отправил, новгородцев звать, да у тех, слава богу, разума хватило в раздоры не встревать.

–  О владимирском посольстве откуда прознал?
– поднял брови Стодол.

–  Из Ростова ветер принес. Послы князя Андрея в Ростове привал делали.

–  Что же ты, Игнат, немедля князя не уведомил?

–  Так о том вчерашний день лишь и прознал.

–  Вчерашний день и гонца в Москву гнал бы. Ты посадник, должен догадываться, что не оставляют великого князя коварные мысли.

–  Подл князь Андрей, ох как подл, - согласился Сила.
– И когда уймется?

–  Он себя обиженным мнит: Переяславль, вишь, ему не достался, - почесал затылок посадник.
– Как тот медведь: зверя дерет - на весь лес рык слышится.

Дальше разговор не складывался, и Сила засобирался домой. Посадник провел гостя в верхнюю горницу, куда меньше доносился гомон.

Редким гостем Олекса был дома, все больше в дружине. То с поручением ушлют, то в карауле стоит, то в дозор ускачет. Да мало ли еще какие заботы у княжьего воина!

Дарья попрекала:

–  Что за муж, коли не токмо тело, образ забыла. Прежде хоть на ночевку являлся, а ноне и спит чаще в дороге…

Марьюшка росла, уже первые шаги пробовала делать. Олекса посмеивался:

–  Наша Марья скоро заневестится.

Но еще много воды унесет Москва-река, и немало лет тому минет…

А в то самое время, когда в домике Дарьи и Олексы качалась в зыбке Марьюшка, в степной юрте мурзы Четы рос внук, и тоже Чета. Седьмую зиму встречал он. От лютых морозов с ветром укрывался теплыми овчинами, а весной с утра и до первых звезд проводил с табунщиками.

С высоты седла любовался Чета степью, пил ее чистый, настоянный на первых травах воздух и оттого рос здоровым и не знающим страха. Он мог с камчой в руке преследовать волчью стаю или нестись наперерез напуганному косяку.