У меня после этого — будто камень сняли с груди. Неужели у нас с ней все будет по-прежнему. Прижимаю Нину к себе, и мы долго стоим, ощущая теплоту друг друга.

Потом я долго рассказывал ей о своей жизни, о родителях и друзьях. Не стал скрывать даже то, как любил Розу. Мы стали бывать у Маши, Ани.

Однажды съездили к тете Соне. Она меня сразу не узнала — давно не виделись. А когда убедилась, что я «тот самый Валька», обрадовалась и даже всплакнула.

— Теперь-то ты, чай, завязал? — спросила она.

— А разве не видишь. Вот, знакомьтесь, законная моя половина…

Опять пришлось врать, выкручиваться. Но на этот раз потому лишь, что не хотелось ее огорчать.

Жил я теперь у Нины, и большего счастья не хотелось.

…Вскоре приключилась со мной одна любопытная история, о которой нельзя не рассказать. Прямо-таки казус. Ехал я поздно вечером в электричке слегка выпивши, вздремнул малость. Тут кто-то меня толкает в бок. Да с такой силой, что сразу пробудился. Вижу — со всех сторон обступила кодла, с ножами. Звать кого-то за помощью бесполезно, вагон был почти пустой. Может, попробовать убежать? Резко приподнявшись, пытаюсь пробиться к проходу. Но тут же правую мою ягодицу словно обожгло — кто-то из подонков пырнул ножом, А вслед за этим — сильный удар по голове, чем-то тяжелым. Тут я потерял сознание.

Когда очнулся, рядом никого уже не было. Пиджака на мне нет (прихватили заодно с деньгами), часов тоже.

Добрые люди помогли выйти из электрички, вызвали «скорую помощь». Она отвезла меня в Люберецкую больницу.

На следующий день приехал Кобзев Михаил Дмитриевич, начальник угрозыска, с которым мы были давно знакомы.

— Как же так, Валентин, — удивленно развел он руками. — Тебя ведь все воры знают, и надо же — так поступили. Наглецы, да и только.

— «Штопорилы» они, а не воры, — объяснил я ему. — Вы разве видели, чтобы наши пускали в ход нож.

— Ясно. Грабители, значит. Ну что ж, пиши заявление. Найдем твоих обидчиков.

Заявление писать я отказался: не в наших правилах.

— Как знаешь, — заключил Михаил Дмитриевич. — Но если кого-то из этих «штопорил» увидишь, сообщи мне. Ведь и вы их не очень любите.

Это он точно подметил — грабителей мы терпеть не могли. И тем не менее наш воровской закон запрещал их «продавать». Кобзев, конечно, тоже об этом отлично знал… Сходки собирались все реже, воры поутихли, но законы по-прежнему соблюдали.

Михаил Дмитриевич собрался было уходить, привстал со стула. Потом раздумал и снова присел, но на край кровати. И начал со мной говорить о другом — по-простому, не официально.

— Слышал, девчонка у тебя хорошая, почти невеста. Любишь ее? — Я кивнул. — На свадьбу не напрашиваюсь, но очень хочу, чтобы опять не сорвалось. Мой совет — завязывай ты, дурак стоеросовый. Молчи, молчи, все я знаю… Как из больницы выпишут, приходи, работу тебе найдем.

…Попадались же на моем пути хорошие люди — и прокуроры, и судьи, и сотрудники милиции. Кто же, как не сам, виноват, что пренебрегал их советами.

Михаил Дмитриевич был одним из тех, кого я особенно уважал. На нас, воров, смотрел он прежде всего как на людей, старался разобраться с каждым по справедливости. И это в то время, когда еще не было никакой службы профилактики, а его задачей было ловить преступников.

Через каких-нибудь полчаса после Кобзева заходит ко мне в палату Нина, взволнованная, но довольная. Оказывается, Михаил Дмитриевич заехал за ней домой и подвез к больнице на своей машине. Редкой души был человек.

…Несколько лет спустя, когда я снова оказался в Москве, с радостью узнал, что Кобзев уже полковник и назначен начальником Малаховской милиции. Так хотелось его тогда увидеть, но не зашел — находился в бегах…

В 1957 году Москва готовилась к Всемирному фестивалю молодежи. В Люберцах, в здании того самого ПТУ, где когда-то учился первый космонавт Юрий Гагарин, разместили сотрудников милиции, приехавших из других городов. Они должны были поддерживать порядок, чтобы наша столица не ударила лицом в грязь перед иностранцами.

Сомнений не было, что перед фестивалем не оставят «без внимания» и нас, карманников. В «образцовом коммунистическом городе» нам, конечно, было не место (хотя до «образцового» в то время, как и теперь, Москва так и не дотянула). Понимал, что при таком скоплении милиции нам, карманникам, «работать» вдвойне, даже втройне опасно. И подумывал было завязать, воспользоваться предложением Кобзева, хотя бы на время. Но, как на грех, слишком уж мне везло в «работе». Решил, что начнется фестиваль, вот тогда и брошу. А когда попался с поличным, оставалось уже кусать локти. Приписали на этот раз грабеж и дали двадцатник. Больше всего жалел не себя, а Нину, с которой расставался надолго, если не навсегда.

Перебираю в памяти годы, проведенные в зоне, после того, как меня осудили в очередной раз. Три события особенно запомнились — в серую и беспросветную зековскую жизнь внесли они что-то долгожданно-радостное. Первое — когда мне за соблюдение режима и добросовестный труд скостили срок с двадцати до пятнадцати лет. Запомнилось и другое событие, когда часть заключенных, в том числе и меня, перевели в колонию-поселение. Вот было радости. Нет теперь никакого конвоя, деньги, что заработал, выдают на руки — покупай в магазине, что хочешь. Можешь носить «вольную» одежду. Если хочешь, можешь обзавестись семьей. Хорошую все же придумали вещь — эти колонии-поселения.