В качестве министра финансов Черчилль всеми силами старался реализовать два основных положения, сторонником которых был с ранних лет. Это были экономия государственных средств и свободная торговля. Его бюджеты были направлены на возможно более значительное сокращение государственных расходов и пользовались поддержкой, так как в них были снижения прямых налогов, завуалированные различными уловками. О преодолении финансового кризиса между тем не могло быть и речи, какими бы блестящими и содержательными ни были его выступления по бюджету. Отрицательные последствия такого финансово-политического оппортунизма невозможно было долго скрывать. За время пребывания на посту (1924–1929) были израсходованы сделанные его предшественниками накопления для погашения бюджетных расходов, и таким образом государство оказалось в затруднительном финансовом положении. От этого пострадали не только социально- и конъюнктурно-политические инициативы: программа экономии Черчилля отразилась также на уровне британских вооружений, что повлекло за собой изменения в отношениях Англии с другими странами. «Десять лет правления» с ежегодно подтверждавшимся положением о том, что Великобритания в течение ближайших десяти лет не должна позволить вовлечь себя в значительные конфликты, привели к тому, что затраты на флот, несмотря на ожесточенное противодействие Адмиралтейства, были безжалостно урезаны, на суше и в воздухе практически было произведено разоружение. Таким образом, только на Уинстона Черчилля ложилась вся ответственность за то, что военная мощь Англии к началу тридцатых годов была в полном несоответствии с ее обязательствами перед всем миром, и роль мощно вооруженного хранителя мира в Европе перешла к Франции. Черчилль сам делал ставку на «великолепную французскую армию» и постоянно включал в свои бюджетные планы непрерывное разоружение Германии. До последнего дня он не мог отказаться от взыскания репарационных выплат, которые Англия в качестве военных долгов должна была возвратить США, и Черчилль вопреки своему принципиальному убеждению о несправедливости принципа репарационного урегулирования сделал британскую долговую службу зависимой от поступления немецких выплат. Когда в 1929 году был принят план Янга, предусматривавший сокращение британской доли репарации на один процент, он объявил это неприемлемым, а спустя еще три года, когда уже давно не состоял на этой службе, в 1932 году, он самым резким образом возражал против предусмотренной в Лозаннском соглашении отмены репарационных выплат «ввиду невозможности их погашения». И в данном случае следует отступить от легенды, по которой он еще до 1933 года стремился к смягчению Версальского договора (который он, впрочем, считал умеренным). В бытность его министром финансов он стремился проводить «солидную финансовую политику», так называемый рестрикционный курс, предусматривавший перенесение внешних долгов Англии на плечи других, и обеспечение щадящего режима для британских налогоплательщиков.

Ограниченность этой финансово-политической концепции обнаружилась в 1929 году, в период проведения всеобщих выборов и надвигающегося мирового экономического кризиса. Министр финансов не мог предложить своего рецепта против хронической массовой безработицы, а у современников сложилось впечатление, что эта проблема в «бюджете процветания» Черчилля вообще не учитывалась. Может быть, высказанные в его адрес упреки в полном равнодушии к судьбам миллионов безработных были и преувеличенными, но полностью отвергать их тоже нельзя. Черчилль откровенно спекулировал незначительными снижениями налогов, чтобы получить голоса налогоплательщиков. Так, он отменил налог на соревнования, введенный в 1925 году, чем завоевал себе непрочную популярность. Но в долгосрочном плане этот расчет не мог оправдаться: слишком сильно было сознание надвигающегося кризиса, которое охватило самые широкие слои населения и способствовало тому, что консерваторы в мае 1929 года потерпели откровенное поражение на выборах. Не зря этот провал считался личным провалом министра финансов, недальновидность которого обернулась для правительства потерей голосов избирателей. С этого момента появилась первая трещина в отношениях между Черчиллем и Болдуином, которому Черчилль постоянно помогал. Трещина, которая вскоре увеличилась и привела к открытому разрыву.

Поражение консерваторов на выборах в 1929 году не означало для Черчилля почетный уход с правительственной скамьи. Вместо накоплений он передал своему преемнику долг в 6 миллиардов в пересчете на марки и сам считал себя весьма посредственным руководителем для столь ответственного ведомства. Вопросы экономической, финансовой и социальной политики ни в коей мере не соответствовали его интересам; у него не было ни малейшего желания попробовать себя еще раз на этом поприще. Впрочем, перспективы такой возможности были весьма ограничены. Многие современники после этой новой осечки склонны были считать политическую карьеру Черчилля законченной, и никого не удивило, что консерваторы отказались от его услуг, когда в 1931 году на пике экономического кризиса они вместе с либералами и лейбористами-отделенцами образовали так называемое правительство национальной коалиции. Бывший министр финансов при существующих обстоятельствах явно не был «человеком дня». Впрочем, на первый взгляд, непонятно, почему Черчилль должен был оставаться в «политической пустыне» в то время, когда его опыт, компетентность, его динамичность и способность принимать решения могли сослужить отличную службу в иной области, ведь — как считают его биографы и он сам — он мог бы повернуть ход большой политики в другую сторону. Здесь выходит на первый план его собственная почти канонизированная легенда об «одиноком проповеднике в пустыне», который был слишком велик для гномов своего времени, слишком гениален для ограниченных, слишком полон сил для ленивых, слишком решителен для нерешительных и слишком большим ясновидцем для слепых, чтобы они пригласили его к управлению, хотя было еще совсем не поздно, и человек такого масштаба мог бы еще повернуть судьбу и уберечь Англию и Европу от катастрофы гитлеровской войны. Его гагиографы [17] были так очарованы портретом «одинокого певца за сценой» и мифом о Кассандре, чьи предсказания и таланты остались неиспользованными, что они без малейших сомнений превозносят его как «борца-одиночку» против фашизма, как титана, бросающегося навстречу грозному року, не встречающего ничего, кроме ударов, обрушивающихся на него со всех сторон. Поздно, слишком поздно пробудилась Англия, чтобы призвать того, кто был прав во всех своих предсказаниях и кому все же удалось — благодаря несгибаемой воле и непоколебимой уверенности в своих силах — в последнюю минуту увести страну от пропасти, а человечество от гибели. В конце лета 1940 года, в кульминационный час «битвы за Британию», Черчилль изображается как спаситель отечества и цивилизации, уже не человек, а скорее памятник громадных размеров, возвышающийся сейчас перед вестминстерским парламентом, такой, каким он — по мнению создателей бесчисленных литературных сочинений, кинофильмов, радио- и телепередач — должен жить в сердце своего народа и воображении всех народов мира.

Как и большинство легенд, этот образец национальной мифологии несет в себе зерно истины. Правда заключается в том, что в течение восьми лет правления консерваторов Черчиллю не был предложен ни один правительственный пост и что в собственной партии он едва ли располагал достойной упоминания поддержкой. С другой стороны, этой партии давно уже не было, и он сам почитал для себя за лучшее не быть «человеком партии»; современники также считали, что он «слишком велик» даже для какой-либо одной партии, а может быть, даже для страны, по меньшей мере до той поры, пока какое-нибудь чрезвычайное бедственное положение не потребует какого-то выдающегося вождя. По мнению самого Черчилля, такое бедственное положение уже наступило в тот момент, когда «партийно-политическая узколобость» консерваторов и либералов помогла в 1929 году лейбористскому правительству меньшинства вновь прийти к власти. Самым наглядным доказательством заката парламентской системы и вырождения британской политики для Черчилля была нацеленная на «самоуправление» индийская политика кабинета Макдональда, в которой он не видел ничего другого, кроме «постыдной распродажи» и «бессовестного предательства» национальных интересов. Это суждение приводит его к все более острой конфронтации с собственной партией, которая в своем большинстве не хотела присоединяться к идее самоуправления Индии и ее постепенному переводу к статусу доминиона. Уже в январе 1931 года произошел открытый разрыв между Черчиллем и «тактиком партии» Стэнли Болдуином, из «теневого кабинета» которого бывший Второй человек вышел по всей форме. Ничто не могло повредить авторитету Черчилля в тридцатые годы в большей степени, чем его позиция, когда он совместно с 60 высокопоставленными депутатами от тори в течение пяти лет фанатично проводил курс, исключавший все проекты по урегулированию британско-индийских отношений и одновременно боролся за власть в консервативной партии. Он основал «Индийскую лигу защиты», финансируемую махараджами. Выступая как ее основатель, он буквально обрушил на слушавших свое неудержимое красноречие, которое должно было ошеломить каждого демократически мыслящего современника. Он выступал, широко используя лозунги, почерпнутые им из своего далеко не бедного словарного запаса, в основном это были демагогично-апокалипсические заявления об «угрожающем Англии крушении», о «политике отказа» и «готовности к капитуляции», о «трусости», «роспуске» и «декадентстве»; он использовал разные едкие характеристики, называя Махатму Ганди «полуголым факиром», а Рамсея Макдональда «бескостным чудом». Документ, который появился в 1935 году после его почти двух тысяч выступлений перед нижней палатой, носивший название «Акт о губернаторстве в Индии», напоминал ему «гору, которая родила мышь», он сам называл его «чудовищным памятником позору, возведенным пигмеями от политики». Неудивительно, что старые сомнения по поводу способности Черчилля, которого за глаза обзывали «малайцем, влекомым амоком» [18] получили новое подкрепление, поскольку блеск его риторики не имел связи с убедительностью аргументов.

Обвинения Черчилля в «политическом мародерстве» и «авантюризме» еще более усилились, когда он стал все более резко выражать свое отрицательное отношение к парламентско-демократической системе. Интенсивное изучение им деятельности великого предка герцога Мальборо укрепило его взгляд на историю человечества как на историю великих людей, и он не раз утверждал, что только тот может претендовать на историческое величие, кто стоит выше сиюминутных частных интересов и может собрать вокруг себя не только партию, но и всю нацию, чтобы повести их на завоевание исторически реальной власти. Он всегда был активным противником партийной политики. Теперь в своих речах он открыто выступал за отмену всеобщего избирательного права, которое, по его мнению, означало лишь случайное большинство голосов, политическое разобщение, мелкие интересы и власть тупых партийных руководителей.

Если Англия хочет избежать катастрофы, утвердить свое положение среди других народов и наций, защитить свое мировое господство и оставаться верной своей цивилизаторской миссии среди других народов, ей следует использовать кризис парламентарной системы для «объединения всех сил» этой «сильнейшей из всех рас». Только преодоление фракционного мышления путем единодушного сплочения вокруг сильной личности могло бы сохранить Британию как государство и империю. «Долг каждого гражданина сильной расы в том, чтобы стремиться в кризисное время любым способом не ослабить силы государства — делом, словом и помыслами», — это он проповедовал еще 30 лет назад, и если сейчас кто-то захотел бы увидеть наглядный пример того, о чем Черчилль неоднократно говорил, ему не нужно было далеко ходить за примерами. На свете существовал только один человек, который мог вывести народ из бедственного положения, обуздать хаос и устранить красную опасность — Бенито Муссолини. После посещения в Риме в 1927 году Муссолини Черчилль заговорил об «огромной заслуге» дуче, должником которого было «все человечество». И даже 10 лет спустя эта, по словам Черчилля, «достойная удивления историческая личность» не утратила, по его мнению, своего блеска. «Была потеряна свобода, но Италия была спасена». Спасителем же Англии мог быть, по убеждению Черчилля, только Уинстон Черчилль.

Стиль личной жизни «скромного певца за сценой» соответствовал его политическим амбициям. С тех пор как он превратил написание книг и статей в чрезвычайно прибыльное предприятие, он получил финансовую независимость, и с 1922 года смог придать своему имению Чартуэлл в Кенте, купленному им в том же году за 2 000 фунтов стерлингов, поистине королевский блеск. В период апогея мирового экономического кризиса он содержал там, а также в своей лондонской городской квартире и в своей летней резиденции на французской Ривьере не менее дюжины человек прислуги, не считая еще трех (а позже шести) секретарш и целого штаба молодых ученых, ответственных за его исторические занятия, а именно — за написание биографии Мальборо, а также за сбор материалов для его труда. Поскольку его книги, особенно «Мировой кризис», уже приносили ему изрядные суммы («Мировой кризис» выходил отдельной серией), он оценивал себя как пользующегося успехом автора статей очень высоко: он получал не меньше чем 2 марки за слово и имел годовой доход в размере 35 000 фунтов (около 700 000 марок). Наряду с Бернардом Шоу он считался самым высокооплачиваемым автором своего времени. Его журналистские интересы были очень широки, но более всего увлекала собственная личность, представлявшая для него исключительный интерес, для изображения которой Чартуэлл представлял собой самый подходящий фон. В Англии не было никого, кто бы не слышал о достижениях мистера Черчилля в области садовой архитектуры или о том, что досточтимый экс-министр Его Величества слывет страстным каменщиком и благодаря этому увлечению стал членом британского профсоюза строительных рабочих.