Для немногих привилегированных посетителей Чартуэлл означал место непродолжительной беседы, конечно, такой беседы, которую разговорчивый хозяин зачастую вел сам. Слушать другого даже в парламенте было ему не по вкусу. «Узкий круг», который регулярно собирался в поместье Черчилля, тоже более напоминал личную свиту суверенного правителя, чем круг друзей. Ему нелегко давалась и новая дружба; он предпочитал мужчин, чьи услуги могли быть ему каким-либо образом полезны, ожидал безусловной подчиненности, но и со своей стороны оказывал этому человеку защиту и содействие. Характер его «ближайших» друзей соответствовал его требованиям к жизненным установкам; исключение составляли только два человека: умерший в 1930 году никогда не пьяневший лорд Биркенхед и своевольный, умевший оградить себя от притязаний Черчилля лорд Бивербрук. Остальные окружавшие Черчилля в 30-е годы люди за глаза назывались «шакалами Уинстона», обладали скрытыми и даже сомнительными характерами; двое из них были приближены благодаря неравнодушию Черчилля к рангам и именам: Бренден Бракен и Фридрих А. Линдеман. Третьим был Роберт Бутби, с именем которого в 1940 году была связана какая-то некрасивая история, в результате чего он был отвергнут Черчиллем. Линдеман и Бракен до конца выполняли роли верных и скромных придворных, настолько скромных, что их значение в жизни Черчилля и до сих пор трудно оценить. Бракен успешно занимался издательским делом, был человеком из Сити, управлял финансами Черчилля, поддерживая связи с соответствующими кругами. Перед смертью в 1958 году он приказал уничтожить все свои личные бумаги, поэтому никто не взялся за написание его биографии. Линдеман, с точки зрения его современников, — также сомнительный человек, пресыщенный сноб, для которого высшим счастьем на свете было очаровывать окружающих в среде высшей британской аристократии и изображать крупного ученого. Однажды в 1922 году Черчиллю представилась возможность познакомиться с профессором из Оксфорда, занимавшимся экспериментальной философией (точнее — физикой). Это знакомство перешло в дружбу и стало одним из самых значительных в его жизни. «Блестящий политик» и «блестящий ученый» тотчас же ощутили симпатию друг к другу, они стали неразлучны и образовали партнерство, в котором Линдеман постепенно вошел в роль «серого кардинала». Черчилль относился с высочайшим уважением к суждениям образованного «профа», который обладал даром даже самые сложные вещи представлять просто и понятно. Способность просто говорить о сложных вещах Черчилль ценил больше всего, так как она помогала ему действовать быстро и решительно.

И для крупных проблем того времени «научный консультант» всегда держал наготове две очевидные формулы: одна гласила, что судьбу будущей войны решит введение в действие бомбардировщиков; другая — самая большая опасность для европейского мира всегда исходила из Германии, и так будет и впредь. Для обеих Линдеман имел сугубо личные основания: будучи в свое время директором летно-испытательного центра Королевских воздушных сил, он поддерживал связи как с авиационной промышленностью, так и с производством взрывчатых веществ, а по отношению к стране своего рождения он питал воистину патологическое чувство ненависти; для Черчилля, который мыслил подобным же образом, он оставался авторитетом в вопросах вооружения и — до определенной степени — в области германской политики. Советник, владеющий языком этой страны, осведомленный в ее делах, давал ему сведения о вооружении, цифровые данные и очевидные формулировки, которые Черчилль использовал, уже отойдя от дел в министерстве, с целью спасти нацию «в последний час», предотвратить национальную катастрофу и одновременно подготовить почву для собственного возвращения. Бесспорным является одно: выше всех принципов государственной бережливости, выше воспринимаемой им без всякого сомнения веры в величие и историческую миссию Англии Черчилль считал свое желание быть хозяином собственной судьбы. Теперь, когда он был свободен от ответственности за те дела, которые втянули его в пропасть политической жизни, он мог восстать и осуществить новый взлет в «высокую политику», в царство вечных законов, в котором вершатся судьбы народов.

В соответствии с таким взглядом те, которые шли на компромиссы, и «торговцы скобяным товаром» того времени не вписывались в представление о его собственной героической личности. Изучение истории, вера в свою звезду, просто потребность в политической жизни — все это указывало путь к единственной платформе, которая у него еще оставалась, которую ему могла бы дать благодарная и внимательная публика: это была внешняя политика. Она всегда была для Черчилля политикой силы и политикой вооружения. Пусть другие занимаются насущными проблемами социальной нищеты и экономической депрессии, он теперь вступал на пост хранителя судьбы нации.

Когда в 1930 году Черчилль избрал внешнюю политику новым полем деятельности, он принес и в эту сферу свою обычную увлеченность; отдаваясь ей полностью, он вряд ли мог проявить здесь какие-то другие качества, кроме прежних амбиций, опыта в области военной политики вообще и политики вооружения в частности, кроме своего большого интереса к изучению вопросов военной истории. Здесь был спрос на его знание заграницы и международных связей; он был связан по службе со знающими и владеющими языком советниками, которые часто направляли его, не упуская при этом и свои собственные интересы. К этому кругу, к мнению которых Черчилль всегда прислушивался, кроме Линдемана, принадлежал сэр Роберт Ванзиттарт, государственный секретарь министерства иностранных дел, и его коллега, Ральф Вигрэм, возглавлявший там же отдел Центральной Европы. Их всех объединяло то, что они слыли «реалистами», для которых международная политика не означала ничего другого, кроме традиционной политики власти и равновесия; именно поэтому они относились с большим скептицизмом к «идеалистическому подходу» сторонников разоружения. Черчилля же не надо было уговаривать разделить это мнение. В основе его убеждений всегда были социал-дарвинистские взгляды Савролы «о вечной борьбе за существование», об «отборе лучших» и о войне как «нормальном состоянии» в жизни народов. Для него, как и для других, «так называемый мир 1919 года» был лишь «мгновенным состоянием бессилия», «передышкой для следующего раунда». Никогда, писал он уже в 1919 году и повторял это в 1925, 1930 и 1932 годах, такой воинственный народ, как немцы, не удовлетворится подобным исходом вооруженной борьбы, ничто не удержит этот народ «от жгучей потребности в отмщении и возмездии», кроме сознания своего полного военного бессилия и подавляющей силы коалиции победителей. Тот, кто расшатывает такое соотношение сил, ослабляя, например, Францию, внося таким образом вклад во «всеобщее разоружение», тот уже сейчас готовит катастрофу следующей войны. «Разоружение стран-победительниц» — стереотипная формула Черчилля во время Женевской конференции по разоружению 1931/32 года — звучала как призыв к немцам опять взяться за меч, чтобы на иоле битвы «изменить то ужасное несчастье, которое стряслось с их страной в 1918 году».

Германский «реваншизм» был для Черчилля после того ошеломляющего, считавшегося почти невозможным крушения, произошедшего в ноябре 1918 года, величиной постоянной, которая представлялась ему тем более неизменной, что в принципе он признавал ее справедливость. В подобной ситуации — как он сам позднее откровенно признавался — он чувствовал и действовал бы точно так же. Сильные и жизнестойкие народы не сдаются после первого поражения: молодое поколение снова начнет борьбу, чтобы вернуть своей стране то положение, которое у нее было раньше.

Он ясно понимал «ненужные унижения» Версальского договора, он охотно проявил бы чувство великодушия, чтобы примирить побежденных с их судьбой, даровал бы им экономическое состояние и побыстрее вернул бы их в сообщество европейских народов, основываясь только на принципах Версальского соглашения, на исключении Германии как военной державы и основывающемся на этом создании нового равновесия, если бы он последовательно и бескомпромиссно придерживался единственно возможного пути обеспечения европейского мира. Так как в распоряжении немцев оставались экономическая, территориальная базы и человеческие ресурсы, они могли бы восстановить свое положение великой державы; поэтому следовало бы создать стабилизирующий компромисс путем установления военных поставок, в результате чего страны-победительницы получили бы «убедительное превосходство», с военной точки зрения. Еще охотнее, как он давал понять в приватных разговорах в 1928 и 1930 гг., он был готов смириться с риском германского перевооружения и связанной с этим новой гонкой вооружений, чем удовлетворить женевское требование о разоружении Франции. О принципиальном противостоянии в этом вопросе правительству Макдональда или консервативной партии можно было, по-видимому, и не говорить. В обоих случаях консультантом было одно и то же лицо — Ванзиттарт, и оба они не помышляли о том, чтобы поставить Францию в затруднительное положение. Их позиция по отношению к Германии получила резкую оценку со стороны уполномоченного по вопросам разоружения Лиги Наций Сальвадора де Мадарьяга; было высказано пожелание, чтобы послевоенные амбиции Германии «были бы ограничены средствами закона». Невзирая на все эти дипломатически любезные заявления, в Лондоне все стрелки были переведены на собственное перевооружение — прежде всего путем отмены в марте 1932 года «десятилетнего правления».

До сей поры для историков остается загадкой, что было причиной того, что начиная с 1930 года, то есть на подготовительной фазе Женевских переговоров по разоружению, Европу захлестнула волна военной истерии, которую ни в коей мере нельзя связать непосредственно с подъемом национализма в Германии. Так что Черчилль был не одинок, когда в 1931 и 1932 гг. перед лицом апокалипсического видения массовых уничтожающих налетов бомбардировочной авиации требовал прекратить опасную болтовню о разоружении, а вместо этого заняться собственным вооружением. Он говорил более откровенно, когда назвал «гигантские вооружения» Советского Союза (1931) и «германский реваншизм» (1932) очагами опасности, а пацифистов из Лиги Наций — ослепленными болванами. Он упрекал правительство Макдональда в упущениях в области вооружения военно-воздушных сил, хотя за них в первую очередь нес ответственность и сам бывший министр финансов с его политикой экономии средств.

Вопреки легенде, которая здесь уже вносит только хронологическую путаницу, захват Гитлером власти почти не оказал влияния на внешне- и внутриполитическую аргументацию Черчилля, хотя теперь его высказывания в адрес откровенно «недружественного» правительства стали еще более резкими. Вспоминая 1932 год, когда его предостережения звучали с наибольшим драматическим накалом, он признавался: «Тогда у меня не было никакого национального предубеждения против Гитлера. Я был почти не знаком с его политическими идеями, с его карьерой и не знал совсем ничего, что это был за человек». Совершая свое тогдашнее путешествие по Германии, он, по слухам, даже охотно познакомился с «барабанщиком» и грозой коммунистов, а его сын Рандолф пошел еще дальше: он поздравил Гитлера по телеграфу в июле 1932 года по поводу его успеха на выборах в рейхстаг. Верно и то, что победа Гитлера в январе 1933 года заставила действовать тех сторонников вооружения, ведущим рупором которых был Уинстон Черчилль и которые теперь получили возможность настаивать на окончании конференции по разоружению и на возобновлении собственного масштабного вооружения. Уже по этой причине для Черчилля — как и для Ванзиттарта — постоянное разоружение Германии было абсолютно нереалистической целью, так как по их убеждению, «она в действительности никогда и не разоружалась». Амбиции немцев были известны; не Гитлер смоделировал их, а они смоделировали Гитлера. Ему, фигуре, созданной германским реваншизмом, «пленнику массовых страстей этого самого прилежного, самого дисциплинированного, самого воинственного и мстительного народа на земле» было лишь поручено завершить то, что Штреземан и Брюнинг подготовили дипломатией и тайным вооружением. В 1932 году — так Черчилль думал еще многие годы спустя — нужно было крикнуть «Стоп!».