Язык не слушался его.

— Так заканчивается ещё одна полоса из серии случайностей, которой я служил верой и правдой…

Он снова залпом опрокинул рюмку.

— Это знак того, что наступает новая пора… Хе-хе… Звучит обнадёживающе, не правда ли?

И дрожащей от выпитого рукой он наполнил рюмку Кима, которую тот только что опустошил.

— «По чашечке чая!» Вот трогательная трагедия этого серого города. Вы понимаете меня? Увольняя, предложить выпить вместе по чашке чая — вот где кроется теплота и сердечность! Это и есть удивительный восток, и наша страна в особенности…

— Продолжай усердно работать хотя бы в той детской газете, где сейчас рисуешь… Так, глядишь, что-то ещё подвернётся… — берясь за рюмку, проговорил Ким.

— Ну же, поднимем! — попытался он схватить свою рюмку. Но не вышло, и она опрокинулась. Обмакнув кончик пальца в лужице, он начал рисовать на столе лицо Атома Икса.

— Ну, Атом Икс, по чашечке чая, что ли? И с тобой мне придётся расстаться. На чём же мы остановились?

Свободной рукой он стукнул себя по лбу, так как голова раскалывалась.

— А! Попавшись на уловку марсиан, Атом попал в плен… И в самый напряжённый момент последовало «продолжение в следующем номере»… Прости, Атом Икс… Люди ведь всегда этого требуют. В самый волнующий момент — «продолжение следует»!

И он, снова окунув палец в вино, начал стирать лицо только что нарисованного Атома Икса.

— Прости, друг… Постарайся уж как-нибудь сам освободиться из вражеского плена. А я… а я теперь… бессилен… И пусть мы расстаёмся … Послушай, друг! Оставаться тебе на тёмных просторах космического пространства вечным мальчишкой! — Он широко раскинул руки.

Вот так и сидели они до поздней ночи в кабаке…

Поддерживаемый под руку Кимом, он сел в такси и приехал домой. В машине он немного протрезвел. Выходя из машины, он оставил там свою папку с карикатурами, которую сунул ему в руки Ким при расставании.

— Прости, я снова пьян… — сказал он жене, открывая дверь.

— И вправду пьян! — почти вприпрыжку выбежала к нему навстречу обрадованная жена.

— А живот как?

— Левомицетина выпил. Ты знаешь, а на левомицетине, оказывается, есть шрам…

— Где, говорите, шрам?

— Где-где… Говорю же, на левомицетине…

— Уж напились, так напились!

Жена уложила его поверх одеяла. Из соседней комнаты доносилось стрекотание швейной машинки.

— Ну, надо же, изображать такое усердие?! — проговорил он. Жена рукой перебирала волосы на голове мужа. В это время из соседней комнаты послышался такой оглушительный пук, который, казалось, сотряс стенку.

— А ведь питаются одной перловкой, не правда ли? — хихикнув, шепнула жена ему на ухо.

— Ой, ну прекрати! — внезапно расхохотался он. Похоже, смеялся он довольно долго. Соседка, видно, смутилась. Машинка умолкла. «Да крутите, соседушка, крутите! Авось, можно будет списать этот смех на сонный бред», — думал он. Ему вдруг вспомнился старик, что утром уступил место в автобусе: «Женщина! Это — признак здоровья! Крутите же, ну, скорее!» В этот момент снова послышался стук машинки. Казалось, он видит перед собой лицо соседки, что обиженно вытянула губы трубочкой, мол, подумаешь, не сдержалась, с кем не бывает… «Да конечно, тётушка! Подумаешь, оконфузились, не стоит же из-за этого глушить машинку, крутите себе на здоровье!»

Он обеими руками крепко обнял жену. И вдруг ему пришла в голову мысль о том, что, может, и он вскоре тоже станет бить свою жену… Ему стало страшно оттого, что впереди его ожидает множество дней, полных неизвестности, и от этой мысли он чуть не расплакался.

И ещё крепче сжал в объятиях свою жену.

1964, апрель

Кто бывал в Сеуле зимой 1964 года, помнит, что с наступлением сумерек на улицах появлялись переносные павильоны, где можно было выпить и закусить — там продавали одэн [51] , запечённых воробьёв, три вида выпивки и другую снедь. Вот в такой импровизированной закусочной, куда надо было заходить, откинув полог, и чьи матерчатые стены трепыхались от студёного ветра, подметавшего обледенелые улицы и так и норовившего забраться внутрь палатки, произошла наша случайная встреча. Внутри, где от налетающего сквозняка подрагивало длинное пламя карбидного огня, мужчина средних лет, одетый в перекрашенную военную куртку, наполнял стаканы и поджаривал закуску. Мы — это я, а также студент аспирантуры по фамилии Ан в очках с толстыми линзами и мужчина неизвестно откуда родом лет тридцати пяти — тридцати шести, про которого точно можно было сказать лишь то, что он из бедняков, а про остальное особого желания узнавать и не возникло.

Сначала разговор завязался между мной и студентом Аном, и после того как мы, слово за слово, представились друг другу, мне стало известно о нём то, что он — молодой юноша двадцати пяти лет отроду, студент с какой-то невероятной специальностью, которая мне, не нюхавшего университетского воздуха, даже и не снилась, был старшим сыном в богатой семье. А он в свою очередь узнал обо мне то, что я — двадцатипятилетний деревенский парень, закончивший среднюю школу и пытавшийся поступить в военное училище, который после провала на экзаменах ушёл в армию, где один раз успел переболеть триппером, а сейчас работает в городской управе секретарём по военным делам.