Середина мая. Черный снег начал таять на солнце. Сугробы черного снега во дворах доходили до второго этажа. По дорогам – черные ручьи. На тротуарах – черные лужи. Зимой улицы в Норильске посыпают черным шлаком. Его целые горы. Не жалко. Стоя на вершине черной горы, я смотрел на Норильск, расположенный внизу. На эту мрачную смотровую площадку в начале конца полярной ночи поднимаются норильчане, чтобы увидеть, как появляется солнце. Несколько минут – и свидание с солнцем окончено. И вот я смотрю на город, построенный зэками, стоящий на их костях. Достроенный комсомольцами, стоящий на их энтузиазме. В вечной мерзлоте хорошо сохраняется и то и другое. Лучше, чем в человеческой памяти. Город в дыму. Трубы, трубы, трубы. Заброшенные дома старого города и обшарпанные – нового. По позвоночному столбу – мурашки. Писатель Сорокин тихо, с жесткой иронией, говорит: “Да, есть чем гордиться…” – “Да, – согласился я с писателем, – полный…”

На контурную карту рядом с названием этого города школьником я наносил больше всего ромбиков, квадратиков, треугольничков и кружков. В этой точке моей Родины, в ее недрах все есть. Все полезные ископаемые.

Водитель такси в красной летней тенниске (ему тепло уже) повез нас по черной дороге между черными цехами заводов. Арки из труб. Из некоторых труб, а точнее из дырок в них, вырываются клубы дыма и пара. Справа – гора металлолома. Там нашел свой последний приют экскаватор, как замерзший динозавр. Слева – цех с пробоиной в боку. В бесформенной дыре видно пламя огня. Ад на гравюрах, фресках и мозаиках – рай. Веселые картинки. Это – ад! “Поехали скорее отсюда, – это я водителю, – вы сейчас убежите, а мы что будем здесь делать?” Стало страшно, как в детстве. “Устроимся на работу, на этот завод, Андрюша”, – успокоил меня писатель. И стало еще страшнее. Господи, а что здесь зимой? В полярную ночь? В черную пургу? Черная пурга – это когда ветер двадцать пять метров в секунду и минус тридцать. И темнота. Коэффициент жесткости выводится из минусовой температуры плюс скорость ветра. Ветер в Норильске двести пятьдесят дней в году. Норильск – ветер всегда дует в лицо. “На рыло” – так шутят местные.

А начальник Норильского лагеря (“Норильлага”) любил музыку. Он был меломаном. Он и украинский хор заказал. Весь хор в лагерь и отправили. А еще были нужны Северу ученые, архитекторы, геологи да и просто рабочие руки. Надо ж железную дорогу строить кому-то. И город. Планов-то громадье. Вот и поступали сюда в трюмах руки и головы. По Енисею. Двадцать лет подряд. “Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек. Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек”. Это из рупора выливалось на пристани в Дудинке, когда зеки на ней, на этой пристани, на коленях стояли с руками за спину. И мой дед среди них, тогда младше меня сегодняшнего. Щуплый интеллигент, носивший пенсне и написавший учебник “Полиграфические машины”. Весь тираж пошел под нож. У меня остался один экземпляр. Деда расстреляли там же, в “Норильлаге”.

А на горе Голгофа – массовые захоронения. Крест от литовцев своим, крест от латышей своим, крест от эстонцев своим, крест от поляков своим, звезда Давида евреям, поставленная американским евреем. А православная часовня стояла тогда без креста. Денег не хватило. В этом месте ветер дует всегда, все триста шестьдесят пять дней в году. И школьников сюда не водят. Не из-за ветра. Этих страниц в этих учебниках истории нет. Как и сотен тысяч, попавших между страницами истории страны. Они были закладками между этими страницами.

Но люди живут в Норильске вопреки всему и назло всем. Они играют в театре, пишут музыку, читают книги, пишут картины. Они катаются на лыжах, любят друг друга и рожают детей. “Вишенка, я тебя люблю. Спасибо тебе!” – написано на стене напротив роддома огромными буквами. Эти люди умеют радоваться, они открыты, искренни и теплы. И никогда не ноют. А как же иначе, если здесь такой высокий коэффициент жесткости.

В июне солнце в Норильске уже не садится вообще. Нет ни закатов, ни рассветов.

Программа моя в те апрельские дни была напряженной. Два дня в Норильске. А потом в Венецию, разумеется, через Москву. В противоположную от нее сторону.

Норильск и Венеция – два города, между которыми нет ничего общего. Или что-то есть?

Улетал я в Норильск поздним воскресным вечером. В “Домодедове” было столько людей, что создавалось впечатление, что в Москву граждане прилетают со всей России на уик-энд.

В самолете я быстро заснул. Мое раннее утро наступило через четыре часа. Ночь была коротка.

И вот я уже еду в машине из аэропорта в Норильск. Это было как продолжение сна. Снежный, холмистый, с редкими чахлыми, полуживыми и мертвыми деревьями пейзаж вокруг. Снег, ветер и посыпанная шлаком черная дорога. Не весело. Даже огненный шар солнца, появившийся справа, не радовал меня.

А потом еще появились слева заброшенные многоэтажные дома. С черными прямоугольниками Малевича. Вот где снимать блокбастер. Здесь!

Тут во времена СССР стояла ракетная часть.

“СССР улетел надписью на ракете в глубину истории”, – спросонок подумал я.

А потом еще этот дорожный знак – черное слово “Надежда”, перечеркнутое по диагонали красной чертой. Как же так? Надежда же умирает последней.