Задолго до только что описанного короткого путешествия в Стамбул в Турцию я уже летал. И пелена больного воображения, точнее больной реальности, у меня уже была. Смертельной реальности.

В Анталию мы улетели тогда с женой и сыном. Это был 1995 год, начало открытия Турции отдыхающими россиянами. Сын тогда поступил в МГУ на журфак. Мы переехали в новую квартиру, в которой шел ремонт. И, довольные, улетели отдыхать.

Жили мы в маленьком отеле, и все было прекрасно. Солнце, море. Помню одного нашего соотечественника на пляже, с таким нательным крестом и с такой толщины золотой цепью, каких я потом больше никогда не видел. Как он купался – а он купался с крестом, – я не знаю. Как он не утонул? Он был очень горд собой.

Помню еще за завтраками толстого турка, и с ним – невыспавшуюся блондинку. Турок, по-моему, трахал ее круглосуточно. Бедную, молчаливую, бледную. А кормил, я думаю, только завтраками.

Через несколько дней вполне счастливого отдыха мы получили сообщение, что умер папа моей жены. В Архангельске.

Солнце не сочетается с горем. Оно усиливает его. Высвечивает. Я давно обратил на это внимание, а тогда отчетливо это понял. Трагедия особенно тяжела в полдень, в солнечный полдень, когда нет тени, когда солнце в зените.

Мы поехали в аэропорт. Билетов не было. Даже одного не было. Толпы народа. Очереди. Что-то обещали. Лететь надо было быстро, чтобы попасть на рейс Москва-Архангельск. Ничего не состыковывалось.

В далеком Архангельске Евгения Тимофеевича похоронили в отсутствие его единственной дочери.

А мы продолжали жить под солнцем Анталии. Это была какая-то вата. Как будто всё в вате и ты в вате. Реальность в вате. Горькой вате.

Мы старались вытеснить случившееся в течение нескольких оставшихся дней. Только на этот период, чтобы потом отдаться эмоциям. Конечно, тяжелее всего было моей жене. Эта боль сидит в ней до сих пор.

Анталия так и осталась неразрывно связанной с этим событием.

Из Москвы мы улетели в Архангельск. На один день. На кладбище. Мы увезли с собой в Москву медали, семейный альбом фотографий и большую, в раме, репродукцию картины Перова “Охотники на привале”. Всё. Связь с Архангельском была прервана навсегда. С городом, который так многое значил для моей жены, а потом и для меня.

Такую формулу давно вывели архангелогородцы для описания своего города. Я впервые ее услышал от своего тестя – архангелогородца Евгения Тимофеевича Захарова.

Мы с женой собрались в Архангельск к нему на могилу. В Архангельске я не был давно. Раньше, в молодости, ездил туда на поезде, а сейчас, с возрастом, когда время стало лететь с какой-то невероятной сверхзвуковой скоростью, жаль стало его, это время, тратить на поезд. Поэтому – самолет. Не молодежь выбирает самолет. Те, кому за пятьдесят, выбирают самолеты.

Евгений Тимофеевич был поразительно спокойный мужик и какой-то очень сдержанный. Все внутри. Я увез в Москву его единственную дочь. Он понимал, конечно, что это неотвратимо. Он с этим смирился. Он должен был, по идее, меня очень не любить.

В войну Евгений Тимофеевич был воздушным десантником. У него была татуировка парашюта где-то на руке. И была еще одна татуировка. Из-за этой второй татуировки он не ходил в баню, потому что ее стеснялся. Боялся, что кто-нибудь о ней узнает. А я, когда узнал, испытал какое-то чувство восторга и невероятного уважения к этому тихому, спокойному и достойному человеку.

На ягодицах у Евгения Тимофеевича были изображены кошка и мышка. На одной ягодице – кошка, на другой – мышка. При ходьбе одна ягодица вверх, другая – вниз, одна ягодица – вверх, другая – вниз. Получался такой мультфильм. Кошка ловит мышку, но никак не может ее поймать. Так и не поймала. Всю жизнь ловила и не поймала.

Сделал эту татуировку Евгений Тимофеевич, видать, по молодости в армии, а потом мучился. Зря, мол, сделал. А я думаю, зря мучился.

Он умер тихо, от лейкемии. Подхватил где-то дозу, на какой-то североморской подлодке.