–  Великий хан, - вмешался мурза Маджар, - какая вина на сотнике Белибеке? Его уста произнесли чужие слова, слова урусского конязя Мстисляба. Но разве вы, достойные мурзы и беки, готовы повести воинов на Кип-город? Такое время наступит, а пока кони печенегов будут мирно щипать траву на новых выпасах, а в вежах высохнут слёзы жён, оплакивающих своих храбрых мужей.

–  А скажи, мудрый Маджар, сколько зим печенеги не обнажат сабель против урусов?

Старый Маджар не заставил ждать с ответом:

–  Три раза зима отвоет, а метель будет засыпать снегом наши вежи, пока копыта печенежских коней не застучат по урусской земле.

Василько-гридин, Василько-воин, ему не мало лет, он ровесник князю и с ним вместе с отроческих лет. Вместе мальчишками голубей гоняли, вместе озорничали. Стремя в стремя в Тмутаракань пробирались и с хазарами бились.

Не раз смотрел Василько смерти в глаза. Она подстерегала его и не страшила, ибо был он воином, а удел воина ходить на рать. Каждому человеку своё дадено, одному землю пахать, другому - ремеслом украшать, а третьему - защищать её. У Василька доля гридня.

Каждый раз, встречаясь с врагом, Василько о смерти не думал, он чуял, она его пощадит. Но на этот раз у него зародилось тревожное чувство, что смерть поджидает его.

Спал Василько плохо, ворочался с боку на бок, и мысли его беспокойные. А Марья спит, и нет у неё тревоги за него. Васильку даже обидно.

Нет, он смерти не боялся, он за неё, Марью, страшился, её молодую вдовью судьбу жалел. А паче всего жаль Василиску. Ему что, сразит враг - и нет его, а вот им, Марье и Василиске, каково?

Думы перекинулись на предстоящий поход, и у Василька сомнение: раньше, когда гриднем был, за себя ответ держал, а теперь он воевода и засадный полк у него. Князь Мстислав говорил, засадный полк что гиря-разновес - кинул на чашу, и перетянет.

Но в бою надобно выбрать ту минуту, когда эту гирю бросить. Тут чтоб и не рано и не поздно. Найдёт ли он, Василько, такой миг?

Прижалась к нему Марья, и жалость к ней снова ворохнулась в его душе. А таких, как Марья, тысячи останутся и в Чернигове, и в Киеве, и в Новгороде. По всей земле Русской…

Василько осторожно, чтоб не разбудить жену, поднялся, накинул корзно, вышел на крыльцо. Полночь, тихо, только караульные перекликались. Перемигивались мелкие звёзды. Сколько их на небе? Путята говорил, сколько было люда и сколько есть на земле, столько и звёзд. У каждого человека своя звезда. А видят ли с той высоты землю? Небось удивляются, глядя на Чернигов: улетали ввысь, как птицы упорхали, оставляли город деревянный, а ныне он в камень одевается…

Постоял Василько, помечтал, вроде и тревоги унялись. А может, и напрасны они?

–  На будущей неделе тронемся, Добронравушка, - говорил Мстислав, обнимая жену.

Заглянула ему Добронрава в глаза. Грустно. Сказала просяще:

–  Может, возьмёшь?

–  Нет, Добронравушка, на сей раз нет. На всё лето уходим, не то что в те разы. Ты меня дома дожидайся и не тоскуй. Евпраксии накажу, чтоб скуку твою развевала.

–  Чернигов на кого оставляешь?

–  На боярина Димитрия. Да нынче и орда от Черниговского княжества откочевала, а ежели какая печенежская ордишка попытает удачи, так на пути у неё переяславский воевода боярин Роман встанет.

Помолчала Добронрава, взяла руку Мстислава в свою:

–  Эвон, как годы-то кожу огрубили.

Мстислав улыбнулся:

–  Но ещё крепка рука.

–  Дай Бог до годов преклонных.

–  А я, Добронравушка, умереть постараюсь до старости, чтоб не вспоминала обо мне как о дряхлом и немощном старце.

–  Ты таким не будешь. Сколько помню тя, неугомонен. Бывало, в Тмутаракани мы с братом на путину собираемся, утро раннее, а ты на коне скачешь. Сколь раз Бога молила, чтоб ты на меня хоть глазом повёл, а ты мимо.

–  Но потом повёл, - снова улыбнулся Мстислав.

–  Так то потом. А поначалу? Ты мне сразу понравился. И что я в тебе узрела? Мужик как мужик, а чем приворожил?

Мстислав взял её голову в ладони, поцеловал в глаза: За то, что меня разглядели.

–  И теперь одно и остаётся - глядеть. Знаю, ты свою любовь на двоих делишь. Однако обиды не таю, как сердце твоё велит, так и поступай.

Мстислав стал серьёзным:

–  Ты княгиня и останешься ею; И любовь наша годами испытана. Коли же что, прости меня.