Давид на Андреяша и глазом не повёл, сказал, чтоб все слышали:

–  Правду говорит он, князь. Было такое. Но взял я чёлн и сети у него за то, что купы мне который год как не ворочает.

–  Велик ли долг тот?
– вдругорядь вмешался Роман.

–  Две гривны, боярин, да к ним приклады набежали.

–  Так ли говорит ответчик?
– взгляд Мстислава повернулся к Андреяшу.

–  Лежат на мне те гривны, - развёл руки мужичонка.

–  Почто ж ты жалобу к князю принёс?
– выкрикнул боярин Димитрий.

Мстислав перебил его:

–  Жалоба твоя, истец, не по справедливости. Отказываем тебе княжьим судом, А что на честного гостя хулу вознёс, взыщи с него, пристав, полгривны в княжью скотницу.

Давид усмехнулся, отвесил поклон. А Андреяш только руки развёл, задохнулся от обиды. В толпе загомонили:

–  Вот те и сыскал защиты!

–  Но и что? Суд верный!

–  Да что, Давид-то старшина гостей, к князю ближе!

–  А ваш-то Андреяш хорош! Гривны почто не отдаёт?

Голос пристава прервал перебранку:

–  Судит князь по справедливости хазарского гостя Обадия.
– И, повернувшись, приказал стражникам: - Где ответчик?

Толпа разом стихла. Задние на носки приподнялись, чтоб лучше видно было. Подгоняя копьями, стража вытолкнула Обадия. Хазарские гости заволновались. Обадий вытер рукавом гноящиеся глаза. Мстислав спросил, чтоб слышно было всем:

–  Ходил ли ты, купец, без товара в Итиль и с какой надобностью?

Обадий промолчал.

–  Почто рот не раскрываешь?
– рассердился Димитрий.
– Либо не разумеешь, о чём речь?

–  Пусть послух скажет!
– возвысил голос боярин Роман.

Путята ждал того, вышел без промедления. Из толпы хазарских гостей раздался голос:

–  Княжий слуга он, есть ли ему вера?

Лицо у Мстислава посуровело.

–  Он воин и стяг дружины целовал. Говори же, что услышать довелось, десятник Путята.

Старый Путята повернулся не к князю, а к народу, принялся рассказывать, о чём поведал в дороге. Вот он закончил. Зашумел люд, заволновался, только хазарские гости молчат, будто воды в рот набрали. Раздались голоса:

–  Живота лишить Обадия.

–  Хазарские гости в Тмутаракани живут, а сами измену мыслят!

Мстислав встал, поднял руку:

–  За измену достоин купец Обадий смерти. Но мы не будем лишать его живота. Отныне, до нашего дозволения, запрещаем купцу Обадию вести торг, и товары кои имеются у него, забрать в пользу Тмутаракани. Да ещё взыскать с Обадия в скотницу двадцать гривен серебра.
– Сказав, он спустился с помоста. Следом за князем потянулись бояре. Княжий суд закончился.

Отвыла зима голодной волчьей стаей, перебесилась мокрым снегом да предутренними заморозками и пошла на убыль. Лед на Сурожском море посинел, стал ноздреватым, а потом в одночасье полопался, зашевелился и тронулся с места крупной шугой.

Высыпали тмутараканцы на берег, гомонят. Треск и гул стоит, далеко слышно. Глыбы одна на другую наползают, крошатся.

Приковылял поглазеть и Обадии. Оперся о палку, смотрит слезящимися глазами. Весна идёт. По весне начало торгу, да Обадию князь Мстислав своим судом запрет наложил: из Тмутаракани не отлучаться. И не только Обадию, но и сыну его, Байбуху. А другим гостям хазарским велел князь до его указа в Итиль не ходить. Те было воспротивились, но что поделаешь против княжеской воли.

Обадию забота вдвойне. Торг - одно, другое как уведомить кагана, что Мстиславу уже известно о хазарских планах и дружину русы собрали многочисленную. В той дружине касогов немало.

В толпе Обадий разглядел Савву. Тот стоял рядом с Баженом, а глазами уставился на молодую княгиню. На Добронраве шубейка короткая, на самые плечи платок тёплый спадает, на ногах сапожки красные. На ветру щеки разрумянились, горят маковым цветом.

На той стороне в дымке Корчев виднеется. По льду корчевцы к тмутараканцам, а тмутараканцы к корчевцам в гости хаживали. Теперь жди следующей зимы.

–  Море разверзлось!
– крикнуло несколько голосов, и все обратили взоры туда, где у самого берега разошлась мёрзлая каша и зазияла огромная полынья. Она поминутно ширилась, открывая тёмное, водяное: поле И уже какой-то шустрый тмутараканец под общий смех и шутки, набычившись, того и гляди, лопнет, волок в море.

Княжеский гридин Василько почерпнул пригоршню студёной воды, плеснул в стоявших поблизости девок. Те взвизгнули, шарахнулись в стороны.

Воздух пьянил весенним густым настоем, обильно хлестал по жилам, распирал грудь. Эхма, вот она, весна-голубушка!