Шрифт:
В корчме было шумно и весело. В первой комнате, за небольшими столами, сидели почетные гости — старики. Они вели неторопливую беседу и дымили самодельными трубками. Каждый хотел чем-то выразить свое душевное расположение Зоричу: он ведь был не только велителем партизан, их защитником, но русским офицером и как бы олицетворял собой Советский Союз, несущий Чехословакии освобождение от извечного врага. И майору подкладывали лучшую часть бравчовины — жареной свинины, самые жирные колбасы и тянулись со всех сторон, чтобы угостить табаком или чокнуться.
— На здравье…
— Праем много штястья…
Корчмарь, подвижный и веселый, каждый раз ставил новые блюда, одним своим видом и ароматом вызывавшие желание попробовать их.
А в соседней комнате часто-часто постукивали каблучки девичьих сафьяновых сапожек, и колоколами раздувались юбки, и слышен был дружный вздох парней: «А-ах!» Но ничего не могло заглушить цимбал и скрипок, на которых играли цыгане, и звуки цыганского бубна будто вплетались в серебристый девичий смех. Бурный словацкий чардаш сменялся не менее темпераментным валашским танцем, и юноши, в праздничных белых костюмах и в тужурках, причудливо расшитых, могли показать, что их сила и ловкость нисколько не уступают нежной грации девушек.
Как всегда, взрывы бурного веселья вызвал танец-дразнилка «Ежик». Острые шутки и прибаутки так и сыпались с двух сторон. «Кто бы сказал про меня, что голова моя вроде ежа!» Вот откуда название этого чешского танца с шуточками, острыми, как ежовые иглы. Поднялась беготня, парни ловили девушек, а те не давались, и в веселой суматохе слышны были торопливые, но жаркие поцелуи и слова любви, как будто и не было на земле войны и не стреляли пушки, вырывая из жизни молодых и сильных, которым в пору отплясывать «Ежика», крепко целовать девушек и говорить о любви и счастье.
А старики вели неторопливый разговор о войне, о мире и о том, как живут люди в великом Советском Союзе. Все удивляло их, этих старых крестьян, и только высокое чувство гостеприимства не разрешало вслух сомневаться. Но майор Зорич видел по морщинистым лицам и хитрым крестьянским глазам, что сегодня эти люди будут долго ворочаться под своими перинами, вспоминая беседу с ним, и много еще будет у них разговоров о стране, где вся земля навечно отдана пахарям, а заводы и шахты — рабочим,, где нет ни помещиков, ни фабрикантов, а в парламенте заседают люди с мозолями на руках. Чудеса, да и только!..
Но вдруг наступает торжественная тишина: часы отбивают двенадцать ударов, возвещая о наступлении Нового года.
В эту минуту каждый человек окидывает мысленным взором путь, пройденный им, и вспоминает людей, дорогих его сердцу. И майор Зорич вспоминает страдный путь прошедшего 1944 года, который никак не уложить в триста шестьдесят шесть дней, так много было потеряно и найдено. Но сейчас он не хочет думать о потерях. Хотя бы на минуту возвратиться к родному очагу, обнять жену и сына. Родной дом! Широкое окно с видом на Днепр, и улицы с тополевыми шпалерами, и старые каштаны на бульваре, присыпанные новогодним снегом, и заречные дали в туманной дымке…
— С Новым годом, пан майор, с новым счастьем!
Это желают старики, и Александр Пантелеймонович улыбается им, тронутый словами сердечной дружбы.
А в соседней комнате уже звучат чистые девичьи голоса, и грустная песня горцев Словакии сменяется озорной песней из Чешско-Будейовиц:
Матушка часто мне говорила, Чтобы к ребятам я не ходила…Потом поют русские парни, и словаки, чехи радостно улыбаются: даже по песням видно, как много у них общего и родственного.
Не велят Маше за реченьку ходить, Не велят Маше молодчика любить,-звучит под низким потолком словацкой корчмы русская народная песня. Потом все вместе — словаки, чехи, русские, украинцы, цыгане — поют «Катюшу», каждый на своем языке, и вот уже кто-то из партизан пошел вприсядку, чтобы показать друзьям, как танцуют на Украине гопак. Затем начинается общая полька, и опять словацкий чардаш — такой пламенный, что увлекает в круг и стариков.
Давно оставили свое место в углу музыканты. Они ходят среди гостей. Когда же подносят им чарки с боровичкой, музыканты тут же у столов исполняют «Яношика» и «Течет вода, течет». И вся корчма затихает, когда командир отряда берет из рук цыгана его аккордеон, растягивает мехи и тихо, но слышно для всех поет «В лесу прифронтовом».
Он поет, склонив голову на плечо и закрыв глаза. В эту минуту перед ним будто раздвигаются стены корчмы. Он видит жену — Елену Ивановну, и сына, которому пошел десятый год, и старый каштан, и яркую путаницу огней на реке в синеве ночи, и свое последнее прощание.
Под этот вальс весенним днем Ходили мы на круг, Под этот вальс в краю родном Любили мы подруг…Он пел, «и каждый слушал и молчал о чем-то дорогом, и каждый думал о своем, припомнив ту весну, и каждый знал: дорога к ней ведет через войну…».