Гребцы обессилели, многие стёрли в кровь ладони. Все пали духом.

А тут прибавилось ещё одно огорчение: кончались запасы еды, повара кухарили брашно самое непритязательное — каши да жидкие похлёбки.

В носовом нутре судна под навесом было две каморы, одну из которых, с лавками для спанья, занимали княжичи Иван и Андрей. Как и все путешественники каравана, были они последние дни в раздражении и досаде, время проводили больше в угрюмом молчании.

Иван учился играть на волынке. Чиж показал ему, как дуть через трубку в бурдюк из снятого дудкой козлиного меха, одновременно нажимая пальцами внизу игральные трубки. Звук-то Иван создавал громкий, но на музыку, какую Чиж и Щегол умели извлекать из волынки, это не было похоже. Андрей злился:

— Ты волынишь, будто собака воет.

Иван не внял насмешке.

— Перестань, а то я буду из лука стрелять!

Он придумал себе стрельбище: открывал дверку каморки, а на корме ставил широкую Доску, в которую и пускал стрелы, развивая меткость и проверяй, гоже ли сделал оперения. Вот и сейчас начал свою стрельбу.

Иван терпеливо наблюдал, потом сказал:

— Если не прекратишь, буду музыку на волынке играть. — И продолжал увлечённо сжимать под левой мышкой мехи, а пальцами правой старался получить знакомую наголосицу.

Андрей недовольно косился, искал, как бы ещё уязвить брата:

— Знаю, зачем мучишься.

— Зачем?

— Научишься на волынке играть, на любой татарке женишься.

— Сам женись!

— Не-е, с моей ли рожей в собор к обедне!.. Это ты у нас один красно глядишь.

Иван прервал игру, посмотрел на брата раздумчиво:

— А я на тебя Узбека наведу.

— И что будет?

— Что будет, что будет? Он тебе сикалку откусит.

Андрей не нашёлся с возражением, сидел потупившись.

Иван снова надул в бурдюк воздуха, но звуков извлечь не успел: брат бросился к нему и ткнул железным наконечником стрелы в накачанный мех. Тот зашипел и сморщился. Иван ошалело смотрел на брата, не в силах поверить в произошедшее. Потом соскочил с лавки, схватил колчан Андрея и начал яростно ломать через колено его стрелы:

— Вот тебе кленовые! Вот тебе точёные! Вот тебе перёные!

Теперь Андрей остолбенел. Ещё не все стрелы привёл в негодность Иван, когда брат рысью накинулся на него. Они вывалились на обрешеченную палубу, каждый старался взять верх, упираясь руками и ногами. Силы, можно сказать, были равны, дрались ожесточённо, до крови, пачкая друг другу белые рубахи.

— А вот я сейчас плетью вас обоих, щенки бешеные! — Семён стоял над ними, спокойный и страшный.

Оба вскочили.

— Опять ты с плетью? Ну, попробуй! — Окровавленное лицо Иванчика дёргалось.

— А чего он глупости глаголит? — перебил Андрейка. — Говорит, мне Узбек сикалку откусит.

— Чай, не голову, — сказал Семён, пряча смех в бороде. — Последний раз говорю вам: если ещё раз застану, взгрею до рубцов. Я не батюшка, не пожалею.

Дядьки отмыли драчунов и переодели в чистое; идите, сказали, мол, князь Семён суд будет править промеж вас.

Заходящее солнце слепило глаза. Было жарко. Слабый боковик — люльник — покачивал судно, убаюкивал. «И почему мы подрались? — думал Иванчик, щурясь на закат. — Родные братья, а мира нет».

Семён вышел в новой льняной рубахе с полосатым поясом из шелка жёлтого, лазоревого да белого, сказал мирно:

— Славный покачень, братцы, а?

Андрей с мокрыми волосами, расчёсанными на прямой ряд, сидел молча.

— Солнце бьёт, смотреть не даёт, — продолжал Семён как ни в чём не бывало.

— Он мне стрелы все переломал, — подал Андрей свою жалобу.

— Вот что, князи, вы друг друга загрызёте, до Сарая не доехавши. А посмотрите, все бояре и слуги в ненадёванное обрядились... Однако не перед праздником.

— Перед смертью, что ли? — догадался Иванчик, холодея.

— На всякий случай, — успокоил Семён. — Завтра прибываем.

Вражду как рукой сняло. Братья поспешно пересели поближе к старшему. Тот приобнял их за плечи — ладони жёсткие, не то что у батюшки.

— Ну, сказывайте, чего не поделили?

— Он думает, если старше на один год, так я должен перед ним на задних лапах стоять! — шмыгнул носом Андрей.

— Та-а-ак... — протянул с сомнением Семён. — Ещё что?