Приободрив себя батюшкиными наставлениями, решил Семён заглянуть и к шурину, ярославскому князю Василию.

Тот жил в летнем шатре, сидел один возле жаровни во хмелю. С первых слов это стало ясно. Предложил и Семёну чару. Тот не отказался, а выпив да крякнув, завязал разговор пытливо, хоть с виду невзначай:

— Тебя-то каким ветром занесло?

— Да знаешь ли, Сёма, ненароком попал. Как и Роман Белозерский, и Костя Ростовский.

— Не-ет, ненароком в Орду не попадают. Сначала нашего брата вызывают через гонца, потом надо готовить мзду хану, подарки ему и вельможам его. Потом долго думать, как ехать, что говорить, о чём просить. А уж опосля этого и попадаешь сюда. Не так ли, Вася?

— Так-то оно так... Но зря я приволокся. Князь тверской обсмеял меня: из какого, говорит, ты богачья вылупился?

— А он сам из богачья нешто?

— Да како!.. Рассорил, что имел, начал в долг брать у всех, кто только давал, — у купцов наших и сурожских, жидовинов-резоимцев и у местных ростовщиков... Столь много заёмных харатий надавал, что теперь всем княжеством Тверским не уплатить. Он раньше ещё, в немецких и псковских землях, тамошним вельможам насулил с три короба да и обмишулил их, они теперь показывают на него, требуют обещанного. Если только он ярлык на великое княжение не получит, ему хоть в волжский омут головой. Да пёс с ним, давай, Сёма, выпьем.

— Нет, отдыхать пойду. Я с дороги, а завтра, Бог весть, что за день выдастся.

Но не скоро лёг он отдыхать. Сидел один в горнице, столь глубоко задумался, что не заметил сам, как забрал в рот конец рыжей бороды, жамкал губами волосья — жена сколь ни пыталась отвадить его от этого свычая, так и не сумела.

Оказалось, Семён напрасно горячился, что Узбек сразу же вызовет его с братьями к себе на суд. Хан словно оповещён не был о прибытии в Сарай московских княжичей. Потянулись дни томительного ожидания и вынужденного безделья.

Иван с Андреем, коротая время, часто ходили в город поглазеть на тутошную жизнь. Город Сарай-Берке и городом-то назвать было нельзя: на Руси город — это жительство людей, которое ограждено стеной либо городьбой, а тут как начались от берега Ахтубы каменные, покрытые глазурью дома, минареты мечетей, мелкие базары, меняльные лавки, юрты и землянки, загоны для скота вперемежку с едальнями, так и тянутся нескончаемо в степь, от которой нет ни с одного бока ослона. А чтобы саму степь увидеть — с недостижимо далёким окоёмом, занавешенным жарким южным маревом, — пришлось братьям верхом на лошадях поехать.

Велика столица Золотой Орды, много диковин в ней, но больше и диковиннее всего — невольничьи рынки. Иных рабов, молодых и сильных, покупали приезжие из далёких стран торговцы за большую цену; пленников слабых, изнурённых отдавали порой в придачу к проданным лошадям или возам с сеном либо зерном. Увозили купленный живой товар и в Кафу, и в Венецию, и в Китай. Много встречали русских невольников, уведённых татарами в полон из Южной и Восточной Украйн, из Залесской земли, из Мордовии. Иван с Андреем, видя их измождение, даже обсуждать вслух боялись то, что про себя каждый решил в тайнике души: если доведётся стать богатыми, сразу же приехать сюда и скупить всех своих, вернуть по отчим домам. Иванчик хотел рассказать брату, как он Макридку в Солхате выкупил, но раздумал: она маменькин подарок присвоила да ещё и сама сбежала невесть куда. Хотя и батюшка и Феогност хвалили тогда Ивана, сам он не считал свой поступок благоразумным и втайне даже раскаивался в нём.

Неподалёку от московского подворья ютилась в саманных домиках и землянках степняцкая беднота. Возле одного из домов чумазые раскосые ребятёнки с утра до вечера месили босыми ногами навоз. Две молодые татарки и с ними старик набивали жидкий навоз в деревянные квадратные уразы.

— Вань, чё это они делают?

— Кизяки. Как похолодает, топить ими будут заместо дров.

За две седмицы кизяки высохли на солнце. Их сложили высокими башнями возле саманного дома. А скоро уж и горьким кизячным дымом нанесло в волоковое окно горницы княжичей. Иван сдвинул, сволок в сторону затянутую мутной слюдой свинцовую раму.

— В Москве, может, уж белые мухи летают.

— Да, а Узбек всё не зовёт и не зовёт нас на суд. Вань, а какой он, суд-то, бывает? Как у нашего отца с боярами? Или как?

— Откудова знать-то? Семён думает, тверские вины трясти будут. А то и нам чего припишут.

— Да мы-то при чём?

— Кто же разберёт, что у этого волка лютого в голове?

— Съел, что ль, он пардуса нашего?

— Простота ты, Андрей! Чай, то для забавы ему, глядеть да любоваться.

— Зверь баской, только страшный.

— Свободу он любит, а его заточили. Тебя бы так, ты бы что сказал?

В один из пасмурных, дождливых дней вдруг поднялся в хоромине переполох. Слуги бегали на погребицу и в амбары, тащили мёда и брашно.

— Большие гости будут! — радостно сообщил Семён братьям. — Товлубег и Черкас.

Гости пришли, но не очень большие — не приближенные к хану вельможи, которых ждал Семён, а лишь их посыльные, сообщившие, что наутро хан Узбек вызывает московских княжичей во дворец.

Вестникам поднесли чаши с мёдом, они не чинились, пригубили, однако опасливо озирались и словно бы торопились уйти, но всё же почему-то не уходили. Получив из рук Алексея Босоволокова по связке лисьих шкур, торопливо махнули в сёдла, кони под ними взяли с места вскачь, выбив копытами ошмётки грязи.