Он ухмыльнулся.

— Если откровенно — не знаю. — Он постучал, себя по виску. — Я ведь ужасно стар.

— Вам сто семьдесят восемь, да?

— Да, сто семьдесят восемь, — согласился он. Он вытянул руки, осмотрел свою подтянутую, мускулистую фигуру. — И тем не менее, я выгляжу… нет, вы сами скажите, как я выгляжу.

— Не знаю, — ответила она, скромно потупив взгляд. — На тридцать?

Значит, она пытается польстить ему.

— Между тридцатью и сорока — вот как я выгляжу. — Он широко улыбнулся. — Хотя аппетиты у меня двадцатилетнего. — Он пожал плечами, а она снова опустила взгляд. На губах ее играла улыбка. — Так мне все говорят. Но если откровенно, двадцать мне было так давно, что я и не помню. — Он тяжело вздохнул. — Точно так же, как я не помню подробностей того ужасающе древнего дела, которым меня собираются утомлять сегодня. Правда, не помню. Я не лгу, когда меня спрашивают, что я помню, а я отвечаю, что ничего. Ну просто не могу ничего вспомнить. Эти воспоминания должны были быть удалены много десятилетий назад, чтобы появилось место для новых.

— Правда?

— Это было неизбежно. Врачи настояли. Не моя вина, что суду теперь требуются именно эти воспоминания. Я бы хотел с ними сотрудничать еще более тесно, сказать все, что они хотят знать, но я просто не могу.

— Это все получается ужасно кстати, — сказала она.

Он кивнул.

— Да, я не раз уже слышал это слово в таком контексте. Кстати. — Он покачал головой. — Люди бывают такими циниками.

— Я знаю. Отвратительно, да? — сказала Кредерре, и опять Вепперс услышал интонации ее мачехи.

— Воистину отвратительно. Так вы принимаете приглашение на обед?

— Не знаю. Не уверена, позволят ли родители.

Он снисходительно улыбнулся.

— Это же обед, моя милая, а не секс-клуб.

— А вы и в секс-клубах бываете?

— Никогда. Вы ведь видели мой гарем?

— Видела. Вы такой бесстыдник.

— Спасибо. Я стараюсь.

— Меня удивляет, что у вас еще остается энергия, чтобы думать о других женщинах, нормальных женщинах.

— Но в этом-то и есть вызов, — сказал он. — Для простого секса, для удовлетворения потребностей девицы из гарема подходят идеально, они великолепны. Никаких осложнений. Но чтобы человек почувствовал себя… ценимым, нужным, он должен знать, что еще может вызвать у кого-то сексуальные желания… потому что ей этого хочется, а не потому, что это ее работа.

— Гммм. Понятно.

— Так как насчет вас?

— Что насчет меня?

— Вы бываете в секс-клубах?

— И там тоже не бываю. Пока.

— Пока?

Она пожала плечами.

— Никогда ни в чем нельзя быть уверенным, правда?

— Правда, — согласился он, откинулся к спинке кресла и задумчиво улыбнулся. — Ни в чем нельзя быть уверенным.

Джаскен пристрелил спевалайна размерами чуть меньше того, которого недавно убил Вепперс, но еще ближе к летящему аппарату. Потом деревья внезапно кончились, и внизу появилась широкая река — поблескивала вода, неровные каменистые берега внизу. Джаскен выключил лазерное ружье и развернул его, устанавливая в нерабочее положение.

— Граница имения, господин Вепперс, — сказал он и опустил на глаза окулинзы. Вепперс показал на балконную дверь. — Прошу меня простить, — сказал Джаскен.

Аппарат начал набирать высоту и скорость; теперь, покинув границы Эсперсиума и оказавшись в общем воздушном пространстве на пути к громадному мегаполису, каким был Большой Убруатер, он направлялся в более обычные воздушные коридоры.

Кредерре проводила взглядом Джаскена, закрывшего за собой дверь. Она снова повернулась к Вепперсу.

— Вам не обязательно сначала приглашать меня на обед, если вы хотите оттрахать меня.

Он покачал головой.

— Господи боже, вы, молодые, такие продвинутые.

Она оценивающим взглядом посмотрела на кресло, в котором сидел Вепперс, потом задрала на себе юбку. Нижнего белья на ней не было.

— Но у нас есть всего десять минут, — сказал он, глядя на нее.

Она оттолкнула оба лазерных ружья, чтобы не мешали, встала со своего места, подняла согнутую длинную ногу и оседлала Вепперса.

— Значит, нужно поскорей начинать.

Он нахмурился, глядя, как она возится со шнурками на его ширинке.

— Это тебя не твоя мать научила? — спросил он.

— Неа, — ответила она.

Он рассмеялся, завел руки ей под юбку, погладил голые бедра.

— Ах уж эти молоденькие девицы!

Эта земля, равнина распростерлась куда-то в бесконечность, и повсюду на ней, насколько хватало глаз, творилось насилие, и места для сцен мучений, казалось, не хватает; раздираемые на части и истязаемые оглашали воздух сдавленными стонами и криками, вонь человеческих нечистот и горелой разлагающейся плоти насыщала воздух. Глазам было больно от этой фрактальной множественности — истязание нанизывалось на истязание, нанизывалось на истязание, нанизывалось на истязание до бесконечности, — которая словно ждала в очереди, отмечала время, когда глаза дойдут до очередной сцены, чтобы задержаться, осмыслить происходящее, впитать в себя, гарантируя непреходящий кошмар.

Это было казавшееся бесконечным пыточное царство, в котором заправляли слюнявые широкоглазые дьяволы, не имеющий конца мир невыносимой боли, невообразимых унижений и абсолютной, безграничной ненависти.

…Она решила, что в этом есть какая-то извращенная красота, почти праздничная избыточность в той изобретательности, которая, видимо, потребовалась, чтобы создать такую изощренную жестокость. Само это зверство, абсолютная порочность происходящего поднимали его до уровня высокого искусства; у этого ужаса было какое-то необыкновенное свойство — абсолютная склонность к мучительству и пороку.