Господа присяжные! Не весела была жизнь старика Занфтлебена в ее последние минуты. Как бы предчувствуя приближение смерти, он искал примирения с своими детьми, но несмотря на его желание, примирение это, как известно, не состоялось по причинам, о которых в настоящее время мы можем догадаться, потому что тем из живых, которые знают об этих причинах, не расчет говорить о них, а могилы не выдают своих тайн. Старик умирал в ссоре со своими детьми, почти одинокий, а у единственного из сыновей богатого отца, который был при его смерти, не было рубля для того, чтобы послать дворника известить братьев и сестер о последовавшей кончине их отца. Но казалось, что сама судьба в его смерти хотела оставить детям завет того примирения, которого тщетно искал при жизни больной, обессиленный страданиями старик. Казалось, само провидение не допустило, чтобы святость последней торжественной минуты, когда кончаются все расчеты с земной жизнью, возмущала своим присутствием та, которую защита назовет, быть может, ангелом-хранителем старика и которую я смело позволю себе назвать злым гением всей этой семьи. К изголовью умирающего не склонялась его любящая жена, и он скончался на руках нелюбимого сына из нелюбимой семьи. Он умирал спокойно: он знал, что оставляет духовное завещание, которым обеспечил вполне, самым справедливым образом, будущность своих детей, своей маленькой, некогда столь нежно им любимой дочери. Но если б мог Василий Карлович Занфтлебен из гроба видеть, как жестоко ошибся он и после смерти, точно так же, как ошибался и при своей жизни! Та, которая при нем нарушала мир его семьи, внесла в нее раздор и ссору, не оставила этой семьи в покое и после того, как его уже не стало, саму смерть его она сделала для себя источником беззаконного обогащения и отняла вместе со своими сообщниками почти все завещанное покойным его детям имущество.

Но едва ли бы Ольга Петровна Занфтлебен одна решилась на такое дело, если б не нашла себе могучих союзников. Детей покойного обидели сильные обидчики, с которыми вы призваны рассудить нас, и в этом лежит немалый общественный интерес настоящего дела. Перед лицом бесстрастного закона, как справедливо заметил обвинитель, все равны; для правосудия, изрекающего свой приговор во всеоружии истины, одинаковы и генерал, и крестьянин, и граф, и мещанин. Но с общественной точки зрения преступление, о котором идет речь, обращает на себя внимание всех по лицам, которые в нем являются подсудимыми. Чувство милосердия — святое чувство, но бывают дела, где применение этого чувства равносильно нравственной распущенности. Подобного рода преступление, как настоящее, это барометр общественной нравственности, за которым каждый дорожащий спокойствием общественной жизни должен зорко следить. Здесь общественное положение людей определяет меру оскорбления общественной совести. Соверши такое преступление какой-нибудь человек из низших рядов общества, где господствует нужда, образование недостаточно, инстинкты грубы, никто, пожалуй, не стал бы над ним и задумываться. Нас преступлениями против чужой собственности не удивишь, они кишмя кишат по всей России: в уголовно-статистическом отчете за 1875 г. мы читаем, что из 150 тысяч 317 преступлений вообще более 87 тысяч приходится на долю преступлений против чужого имущества. Но совсем иное дело, когда на скамье подсудимых сидит граф, генерал, коллежский советник! Грязь и лохмотья на нищенском рубище не поразят никого, но будь эта грязь на графской короне или эти лохмотья на генеральском мундире, они невольно остановят на себе внимание каждого.

Бесспорно, что достоинство и значение известного факта определяется, главным образом, всей его обстановкой, условиями его совершения и лицами, в нем участвующими. К преступлению, самому тяжкому, можно иногда отнестись гораздо снисходительнее, нежели к другому, по-видимому, несравненно более мелкому и незначительному: разбойник мог получить прощение, но ничтожный сравнительно торгаш был без пощады, с негодованием выгнал веревкой из храма. Не столько важно в данном случае юридическое определение преступления, сколько внутренний его смысл и значение. В самом деле: куда же бежать от общественного зла, когда преступление имеет свой приют не только в низших слоях общества, но находит блестящих представителей и в высших его сферах; когда люди, занимавшие видное общественное положение, совершают одно из самых грубых имущественных преступлений — кражу? Где же искать в гражданском быту защиты личности, когда облеченный доверием опекун, обязанный по закону и духовному завещанию заботиться об интересах малолетней, забыв закон и презрев последнюю волю умершего, открывает свою опекунскую деятельность тем, что сам вместе с сообщниками расхищает имущество вверенной его попечению малолетней? Что ж остается делать после этого тем жалким беднякам, тем несчастным труженикам, которые, работая изо дня в день, с утра до вечера, ради куска насущного хлеба, тяжелым трудом добывают себе и своим семьям дневное пропитание, но остаются честными, когда и сильные мира сего не гнушаются ради легкой наживы занести преступную руку в чужое имущество для того, чтобы этим имуществом набить свои опустевшие карманы? Как оценить такие факты по достоинству, чего заслуживают люди, творящие подобные дела? Ответ на эти вопросы я жду, господа присяжные, услышать от вас; я надеюсь найти его в вашем приговоре...

Защитник Гартунга присяжный поверенный Щелкан, указав на неправильные приемы обвинения, перешел к фактической стороне дела. Он доказывал, что Гартунг не испытывал крайности, с Ольгой Петровной тесного знакомства не имел. Что касается до не вошедших в опись найденных у других лиц документов, принадлежавших В. К. Занфтлебену, то пусть за них отвечают те лица, у кого они найдены, а не Гартунг. По мнению защитника, деяния Гартунга не есть кража, т. е. тайное похищение имущества, ибо при увозе документов присутствовал В. В. Занфтлебен, а лишь неосторожный поступок, опущение формальностей, Гартунгу, как человеку военному и с гражданскими законами мало знакомому, вполне извинительный. Историю с векселем Жукова считает вымыслом. Описи имущества Занфтлебена Гартунг содействовал, ей не противился. Расходы Гартунга по делам наследников вовсе не так необычны, как то кажется обвинителю: Колпаков получает с опеки то же вознаграждение, какое платилось Гартунгом Алферову. Письма Ланского не составляют доказательства против Гартунга, а скорее говорят в его пользу, так как из них видно, что Гартунг подсылает к Ольге Петровне каких-то лиц для выкупа его собственных векселей. Примирения с наследниками искал не Гартунг, а сами наследники того добивались. Вывод обвинения о невозможности предположить дарение векселей Гартунгу покойным основан на отзывах свидетелей о характере покойного В. К. Занфтлебена; но при таком основании легко впасть в ошибку: то, что раньше было не в характере покойного, перед смертью, при иных условиях, могло быть им совершено. Объяснения Ольги Петровны о записи процентов, уплачиваемых Гартунгом по векселям, на ее имя в книге ее мужа вполне правдоподобны. Что касается уничтожения вексельной книги, то у Гартунга не было цели делать это, так как его долги доказывались другими книгами. Кроме того, уничтожение вексельной книги гораздо выгоднее для наследников, чем для обвиняемых, так как наследники взыскивают теперь по дубликатам векселей. В заключение защитник указал на заинтересованность главных свидетелей по делу — наследников Занфтлебена, и просил присяжных заседателей помнить, с кем они имеют дело.

Защитник О. П. Занфтлебен присяжный поверенный Геннерт доказывал, что Гартунг, переписав после смерти В. К. Занфтлебена свои векселя на имя вдовы, «променял бы кукушку на ястреба», так как, оставляя векселя написанными на имя покойного, он сам, по званию душеприказчика, был бы по ним и взыскателем и уж, конечно, поступил бы с собою в этом случае и мягче, и снисходительнее, чем поступала с ним при взыскании Ольга Петровна. Обвинение основано на показаниях наследников Василия Карловича — лиц, весьма заинтересованных в исходе данного дела, а из слов свидетелей, дающих показания в пользу подсудимых, свидетелей не заинтересованных, а потому вполне достоверных, должно прийти к другим выводам, чем пришел представитель обвинительной власти. Защитник полагает, что покойный назначил своей жене 10 тысяч в духовном завещании для первой необходимости, до получения ею денег по переданным ей векселям. Такая мысль завещателя ясна и из того, что он также распорядился и по отношению своей малолетней дочери Августы, которой в завещании просит выделить 10 тысяч рублей и, вместе с тем, делает ее участницей в общем дележе остального имущества. Доводы обвинения о том, что дарение векселей жене было не в характере скупца покойного, основанные опять-таки на показаниях заинтересованных лиц, опровергаются тем, что покойный при жизни дарил своим детям весьма солидные суммы. Он был щедр даже к детям, к которым не был расположен; отчего же он не должен быть таковым по отношению к любимой им молодой жене?

Коснувшись характеристики подсудимой Ольги Петровны, данной обвинителем, который, говоря о сближении ее с покойным, как будто из желания пощадить нравственное чувство присяжных заседателей, сказал, что «накинет завесу на эту грустную картину», защитник сильно нападает на такой прием, называя его ненужным, ибо, говорит он, «задача суда — не раздавать премии за добродетель, а судить преступление». По мнению защиты, сближение Ольги Петровны с покойным — не результат разврата, а желание Василия Карловича найти себе няньку, что и случилось. Разрыв с детьми и старыми знакомыми у покойного последовал по весьма понятным причинам (неуместность женитьбы в 70 лет и денежные интересы), ничего общего с «безнравственностью» Ольги Петровны не имеющим. Прокурор называет Василия Карловича человеком справедливым, между тем было бы большою несправедливостью отказать любимой жене из состояния в 500 тысяч рублей, как определяют его наследники, лишь 10 тысяч, тогда как, не будь завещания, она по закону получила бы 125 тысяч.

Вот уже пятый день близится к концу, а вам остается еще довольно долго напрягать свое внимание. Вчера и сегодня вы слушали обвинение, которое просило вас, во имя правосудия, во имя справедливости, отнестись к настоящему делу внимательно; защита Занфтлебен обращается к вам с тою же просьбою, с тем же воззванием, просит, чтобы вы, во имя правды, во имя справедливости, отнеслись к ней со вниманием, и ваше внимание, с которым Вы следили за судебным следствием, ручается ей в этом. Прежде всего я должен сказать вам, что то великое начало, которое было поставлено обвинителем в основание его речи, в конце ее было попрано. Обвинитель приводил Вам текст из Евангелия, говорил, что Вы должны руководствоваться одною истиною, правдою, а кончил тем, что, действуя на ваши чувства, возбуждал вас против подсудимых и просил обвинения не во имя правосудия, а во имя несчастной малолетней Августы, страдающей пороком сердца. Господа присяжные заседатели! Если защита обращается к вашему чувству и просит пощадить виновных, она действует на вашу человечность, она просит вас во имя милосердия, положенного в основу суда; но если обвинение переходит на ту же почву, тогда не милосердие возбуждает оно в вас, а месть. Просить беспощадной кары подсудимых во имя несчастной, больной Августы, отторгнутой будто бы Ольгой Петровной от отца, значит уклониться от истинной цели наказания. Обвинитель говорил, что по праву и закону обвинение должно быть строго доказано, и принял на себя обязанность доказать несомненную виновность подсудимых; но, приступая к обвинению, он не выполнил своей обязанности, а рисуя перед Вами картины, пользовался фактами, не подтвержденными судебным следствием, и давал объяснения, полные внутреннего противоречия. Для образца можно указать на характеристику покойного Занфтлебена, который в разные моменты, при разных обстоятельствах являлся непохожим на себя. Занфтлебен как отец, как человек, по мнению обвинителя, был человек скупой, аккуратный, властолюбивый; когда нужно доказать влияние на него Ольги Петровны, обвинитель доказывал, что в характере его произошла перемена, в последнее время он стал заметно мягче, слезливее, нуждался в уходе; затем, когда нужно было объяснить духовное завещание, в старике проявилась опять твердая воля, сломить которую не в силах была Ольга Петровна Занфтлебен. Когда же говорилось о предполагаемом примирении с детьми, то обвинитель выразился, что дома это примирение не могло состояться, потому что там была хозяйка, против которой не стоек был старик. Если вы проследите всю обвинительную речь, то всюду встретите противоречия: и в характеристике Ольги Петровны Занфтлебен, и в определении преступления, и, мне кажется, все настоящее дело представляет собою одно общее противоречие.

Занфтлебен обвиняют в том, что 11 июня, в день смерти своего мужа, она похитила имущество покойного, и похищение это совершилось в момент передачи его душеприказчику Гартунгу. Прежде всего является вопрос, есть ли в данном деле признаки похищения, какие требуются нашим законам, было ли похищение и было ли оно тайно. Обвинитель говорит, что похищение было тайное, но, доказывая это, он наталкивается на факты, опровергающие такое определение. Оказывается, что передача совершалась при свидетелях — здесь была Екатерина Степанова, Зюзин и даже один из наследников умершего, Василий Занфтлебен — и без всяких признаков тайны: дверь кабинета была отворена и вход в него представлялся свободным. Спрашивается, как же могло быть тайное похищение при свидетелях? Обвинитель признает, что свидетели были, но этому обстоятельству придавать значения нельзя, потому что эти свидетели «неизобличенные, непривлеченные», не имеют никакого значения. Что же это значит: «неизобличенные, непривлеченные»? По моему мнению, что-нибудь одно: или эти лица участники преступления и не могут быть свидетелями, или они свидетели, и тогда нет тайны. Правда, Василий Занфтлебен утверждает, что он не знал о том, что передавалось, и обвинитель верит ему, но при всем своем желании отказаться от того, что передача ему была известна, он не мог отказаться от того, что сам подавал веревку для связывания пачки, что в этой пачке лежал портфель отца; в котором хранились документы, и что на столе лежали деньги, бумажки и мелочь, которые взял Гартунг к себе, а стало быть, Василий Занфтлебен не мог сомневаться, что передается имущество его отца; он мог не знать, сколько его, это совершенно верно, но чтобы он не подозревал передачи, чтобы передача для него была совершенная тайна, этого быть не могло. Если, таким образом, имущество покойного передавалось явно, при свидетелях, то как же могли построить обвинение в тайном похищении? Наконец, каким образом могло совершиться само похищение? Можно похитить чужую собственность, когда она в руках другого, но как совершить похищение у самого себя?