Припомните, в каких отношениях находилась Ольга Петровна к своему мужу. Она заведовала делами покойного, ее рукою писались книги, у нее хранились документы и ключи от письменного стола и даже уезжая в Москву 11 июня, она имела ключи при себе; каким же образом могла Ольга Петровна похитить документы, если она была их хранительницею? Но допустим, что была тайная, незаконная передача, но ведь это еще не все для состава преступления; необходимо еще существование и других признаков. Никакое преступление не выражается одними внешними признаками; в действиях должно быть усмотрено намерение, злой умысел, желание похитить известную вещь, воспользоваться ею. Обвинитель оставляет вопрос об умысле, как не существенный, в стороне; он при обвинении Ланского провел новое учение о двух родах преступлений: формальном и душевном; он выразился так: Ланской совершил формальное преступление, но душа его не участвовала в нем. Если основываться на таком учении о формальных преступлениях, тогда, разумеется, об умысле нечего говорить; но это учение появляется впервые, и закон не следует ему, закон говорит, что действие без умысла не составляет преступления, а потому является необходимость в деяниях подсудимых проследить умысел. Если мы рассмотрим действия подсудимых с 11 июня, с момента отъезда Ольги Петровны в Москву за доктором, то вряд ли в состоянии будем подметить в них проявление преступного умысла. При этом я считаю нужным заметить, что защита Занфтлебен находится несколько в особом положении. Помимо тех улик, которые направлены прямо против Ольги Петровны, нам приходится давать объяснения по всем обстоятельствам дела, потому что во многих местах и защита Гартунга останавливалась на Ольге Петровне, предоставляя ей и ее защите представить объяснения; таким образом, мы составляем собою как бы центр, на котором сосредоточивается вся тяжесть опровержения представляемых улик, поэтому я буду останавливаться не только на действиях, приписываемых одной Ольге Петровне, и действиях, совершенных ею совместно с Гартунгом, но и на действиях Гартунга и других.

Прежде всего обвинение утверждает, что умысел совершить похищение у Ольги Петровны явился в тот момент, когда она, возвращаясь из Москвы, встретила у Крестовской заставы Капустина, сообщившего ей о смерти ее мужа, и умысел этот проглядывает в ее поступках: вместо того, чтобы ехать к мужу оплакивать его, чтобы позаботиться о нем, вообще, выразить свои чувства, она поехала к Гартунгу и с ним едет на дачу в Леоново, чтобы совершить преступление. Если обвинение относит к этому моменту возникновение преступного умысла, тогда этот умысел внезапный, каким же образом и когда явился предварительный уговор, и как примирить внезапный умысел Ольги Петровны с внезапным согласием Гартунга и сказать, что умысел Ольги Петровны с замечательною быстротою перешел в умысел Гартунга, так что в следующий уже момент они едут совершать преступление? Допустить подобную мысль возможно лишь при слишком низком мнении о человеческой нравственности и допустить возможность совершать преступление с такою же легкостью, как и всякое безразличное дело. Глубже нужно вдуматься в поступок Ольги Петровны и посмотреть, нет ли ему объяснения в самой жизни ее. Вы слышали, господа, каковы были ее отношения к мужу и его детям. Дети смотрели на нее враждебно, они видели в ней дурную женщину, ставшую между ними и отцом; при жизни мужа это недружелюбное отношение выражалось в нежелании ее видеть. Отношения ее к мужу, разумеется, не могли быть страстны, любовны; слишком большое различие лет полагало тому преграды. Она могла уважать его, чувствовать к нему привязанность и только. При таких условиях представьте себе Ольгу Петровну в тот момент, когда она узнала о смерти мужа. С одной стороны, и смерть при болезненном состоянии Василия Карловича Занфтлебена не могла быть полнейшею неожиданностью, и ее отношения к покойному не могли поразить ее до забвения, с другой стороны, отношения ее к детям выплывали во всей наготе. То, что сдерживало детей в проявлении их вражды — отец,— больше не существует; то, что составляло ее защиту — муж,— только что умер. Туда, на дачу, где жила она с мужем, явятся наследники, и она между ними беззащитна. Первая мысль, первое движение, разумеется, было обратиться к тому, кого покойный назначил своим душеприказчиком, кому в распоряжении просил передать все свое имущество. Ольга Петровна едет к Гартунгу и приглашает на дачу. Какими побуждениями руководствовался покойный, назначая Гартунга душеприказчиком, мы не знаем, но в таком положении Ольги Петровны, может быть, лежала одна из причин назначения душеприказчиком человека, сильного своим положением, способного оградить вдову Занфтлебен.

По приезде на дачу, Гартунг прежде всего посылает за становым приставом. Если подсудимые ехали с намерением совершить похищение, то спрашивается, для какой цели посылать за полицией? Очевидно, что в подобном действии усматривать умысла нельзя. Обвинение говорит, что эта посылка за становым была только на словах, что приезда пристава не дожидались. Обвинение отвергает посылку за становым, основываясь исключительно на показании Василия Занфтлебена и отрицая значение свидетельских показаний Зюзина и Кувшинникова как лиц, не заслуживающих доверия, Зюзина — потому что он служил у Гартунга, а Кувшинникова — на это показание наброшена завеса. Я считаю необходимым сейчас же высказать перед вами тот взгляд, которого придерживается защита при проверке свидетельских показаний. Я определяю достоинство свидетельского показания не по тем или другим отношениям его к делу, а по внутреннему его содержанию. Для меня безразлично, потерпевший ли, родственник ли, слуга или близкий человек той или другой стороны являются перед нами, но если он дает показание, согласное с обстоятельствами дела, если оно не носит следов внутреннего противоречия, мы будем верить ему. Правдивость показания зависит от нравственных качеств человека, а какое мы имеем право по поводу того, что лицо, положим, является потерпевшим по делу, что он слуга подсудимого, заподазривать его нравственные качества и говорить, что он показывает неправду. В своих личных взглядах можно ошибиться, можно быть пристрастным к тому или другому лицу, но когда дело идет о действиях, исполнителем которых был свидетель, в показании может быть только правда или неправда. Если Зюзин говорит, что его самого посылали к становому, что ему приказывали пригласить его на дачу, в этом Зюзин ошибаться не может, а может говорить правду или неправду, и я полагаю, чтобы сказать неправду, недостаточно служить некоторое время у Гартунга. Василий Занфтлебен, рассказывая о том, что к становому посылали лишь за тем, чтобы взять свидетельство, говорит свое предположение, а потому и может ошибаться. Василий Занфтлебен утверждает, что возвращения посыльного от станового не дожидались, и передача совершилась ранее его возвращения; между тем оказывается, посыльный Зюзин был при этой передаче; очевидно, что и здесь произошла ошибка в показании Василия Занфтлебена.

Затем следующий момент по приезде на дачу — это прогулка в роще Гартунга и Ольги Петровны, в продолжение которой, по мнению обвинения, происходили совещания о способах выполнения умысла. Василий Занфтлебен разговора Гартунга и Ольги Петровны во время прогулки не слыхал, и меня удивляет, каким образом мог он проникнуть в их беседу и угадать, что они говорят. Прогулка сама по себе ровно ничего особенного не представляет и умысла не обнаруживает. Показания Василия Занфтлебена и на этот раз не заключают в себе твердых оснований, а между тем он является единственным свидетелем, на которого ссылаются и обвинитель, и гражданский истец, и верят ему во всем, признают факты, им сообщенные, признают и то, что он предполагает. Веря Василию Занфтлебену, обвинение отрицает и то, что посылали за старшиной, хотя свидетельница Екатерина Степанова положительно утверждала, что она сама слышала в кухне от кучера, что его послали за старшиной. Чтобы доказать, что за старшиной не посылали, обвинитель ссылается на старшину Гранилина, говорившего, что за ним не приходили. Приходили ли за ним или нет, того я не знаю, но для меня важно то, что посылали, а раз посылка подтверждается свидетелем, где же тогда тайное похищение и умысел, когда рассылали с приглашениями прибыть на дачу во все стороны! Отвергая достоверность свидетельского показания Екатерины Степановой, обвинение говорит, что на кучера Ивана указывают, потому что он умер. Иван умер в 1877 году великим постом, а следствие началось в июне 1876 года; если обвинению было бы угодно проверить, оно имело к тому возможность, и не вина подсудимых в том, что Ивана не спросили при жизни.

Итак, приезд Гартунга на дачу, его пребывание там умысла похитить имущество не обнаруживают; но, может быть, вид бесхозяйного имущества возбудил преступные мысли, и уже дальнейшие действия подсудимых являются осуществлением этих мыслей. К вечеру 11 числа Гартунг, уезжая с дачи из села Леонова, берет с собой имущество покойного Занфтлебена без описи.

Правильно поступил Гартунг или нет — вопрос другой, какими мотивами руководствовался Гартунг, об этом будет сказано впоследствии, а в данную минуту важно проследить тот же умысел, который мы старались подметить в действиях предыдущих. Остановимся на одном общем соображении: никто не станет сомневаться, что совершающий преступление имеет в виду скрыть его следы, уничтожить возможность подозрения; во имя этого желания и той ненормальности положения, в которую ставит себя преступник, действия его становятся мелочны, подозрительны. Сознавая в себе присутствие злого умысла, преступник боится, чтобы его не подметили другие, в свою очередь, в движении, в словах другого старается угадать скрытое подозрение, и, наоборот, действующий совершенно добросовестно никогда не останавливается на возможности заподозрить его и часто, в этом отношении, впадает в ошибку. Представьте Гартунга в действительности совершающим преступление; разве могла бы быть такая неосторожность с его стороны, как взятие всего имущества без всякой описи? Положим, что он душеприказчик, но он обязан отчетностью перед наследниками, а при подобном действии он теряет основания для своих оправданий, отдает себя в руки наследникам. Представьте Гартунга, с преступной целью разбирающего документы 12 числа у себя в кабинете, с целью похищения сортирующего их; разве был бы возможен вход наследников к нему в кабинет без доклада в отворенную дверь и притом еще в тот момент, когда сортировка документов не окончена, когда, стало быть, цель еще не достигнута. Мыслимо ли в подобных деяниях усмотреть улику, подметить преступный умысел, и не будет ли это противоречить тому, что можем мы представить себе о действиях преступника?

Подобные действия обличают лишь полнейшую их безыскусственность и устраняют мысль о преступлении. Если Гартунг, взяв имущество, считает себя вправе поступить так по званию душеприказчика, то, разумеется, как душеприказчик, он и должен был разобрать документы, им взятые. Идите дальше за происшествиями 12 числа, и вы будете находить лишь подтверждения сказанного защитой. Речь заходит о вексельной книге, которой не оказалось между другими книгами. Положим, она скрыта Гартунгом с преступной целью и, само собой разумеется, уже приискано объяснение ее исчезновению; между тем из показания Николая Занфтлебена вы видите, что у Гартунга даже представления об этой книге не имелось; он отвечает, что все взятые им книги здесь и, ссылаясь на Мышакова, ведет речь о совершенно другой книге. Нужно быть слишком опытным в преступлениях, слишком хладнокровно совершать их и иметь гораздо больший промежуток времени, чтобы создать такой искусный отвод относительно той книги, которая лучше известна наследникам, чем душеприказчику. Собственно говоря, эти три обстоятельства и составляют все, что мы слышали о 12 июня, потому что показание Николая Занфтлебена о векселе Жукова носит в себе слишком яркие следы неправдоподобности. Рассказ о том, что Николай Занфтлебен, явившийся в первый раз в жизни в квартиру Гартунга, подслушал и подсмотрел через дверь из гостиной происходившее в спальне, невольно рождает вопрос, как мог Николай Занфтлебен пройти через неизвестные ему комнаты с прямым расчетом увидеть, что происходит в спальне, не рискуя встретить кого-либо, и затем, как мог Николай Занфтлебен возвратиться в кабинет через гостиную и залу скорее Гартунга и Мышакова, которым нужно пройти одну дверь? Мне также представляется невероятным, чтобы Гартунг не нашелся ответить на весьма, в сущности, неделикатный вопрос Занфтлебена о векселе, находящемся в кармане Гартунга. Полагаю, что человек, привыкший, подобно Гартунгу, вращаться в обществе, сумел бы ответить иначе. Вот эти внутренние противоречия в показании Николая Занфтлебена заставляют верить объяснениям Гартунга и Мышакова. Обвинение, впрочем, не останавливается на этом и простой протест против слишком неделикатного поведения наследников выставляет как улику. Гартунг, говорят, 13 числа не хотел принять наследников, когда был дома; он пригласил квартального Ловягина, он и Ланской не желали допустить описи имущества, когда того требовали наследники. Я говорю, что все эти действия обличают лишь протест, и весьма понятный. Вспомните показание Кунт и Роберта Занфтлебена: лишь только узнали они, что имущество взял Гартунг, без малейшего основания, без улик они назвали это кражей прямо Гартунгу в глаза, на похоронном обеде они обращались к нему с предложением возвратить похищенное, в квартире его они вели себя бесцеремонно, по их собственным словам, подсматривая и подглядывая и создавая улики. После этого понятно, почему наследников не принимали, зачем пригласили Ловягина, но тем не менее, при появлении Ухтомского опись совершилась без всяких противодействий, за исключением нескольких возражений Ланского.

Я останавливался весьма подробно на рассмотрении действий Гартунга, потому что защита Занфтлебен условиями дела поставлена в такое положение; во-первых, потому что она тесно связана с защитой Гартунга, объяснение действий которого неминуемо отражается на Занфтлебен; во-вторых, потому что защита Гартунга часто ссылалась на нас, оставляя нам подробности дела.

Умысел Ольги Петровны, по мнению обвинения, проглядывает в том, что она просила станового пристава не опечатывать того комода, в котором лежал исполнительный лист на Суворова и Барятинского. Если бы Ольге Петровне было известно, что исполнительный лист в комоде, если бы это не был забытый и ничтожный документ, а похищенный, то, само собой разумеется, он или попал бы в общую массу документов, или из комода был бы вынут. А затем, и объяснение Ольги Петровны здесь на суде по этому поводу оправдывает ее. Судебный пристав Жаринов утверждает, что комод запечатан не был, и утверждает это на очной ставке со свидетелем Зайцевым; однако Ольга Петровна не пользуется этим обстоятельством, а утверждает, что комод был запечатан. При описи 11 июня в ее помещении умысел тоже не выплывает на том простом основании, что похищенное не прячут там, где прежде всего будут его искать.

Таким образом оказывается, что преступления не существует, так как нет умысла в деяниях подсудимых и нет самого похищения, потому что имущество покойного по описи соответствует той цифре, о которой, по словам Крапоткина, вызванным показанием Матюниной, покойный заявлял в своем прошении генералу Слезкину. Показание это имеет громадное значение как опровержение всех предположений о размере состояния покойного; Крапоткин заявил, что покойный считал свое имущество в 350 тысяч к декабрю 1875 года уменьшившимся до 240 тысяч, по описи же с теми документами, которые считал покойный старым хламом, оказалось больше этой цифры.