Второй защитник г-жи Занфтлебен больше всего метал громом в обвинение, но из его речи приходится отметить два небезынтересных обстоятельства. Говоря о расписке, выданной кн. Суворову, г. защитник решился утверждать, что будто бы расписка князю Суворову была выдана не раньше числа получения денег по векселю Базилевского и притом в Москве, а не в Петербурге. Я предоставляю вам рассудить, не есть ли такая передача факта искажение его со стороны защиты, или это ошибка; может быть, мне изменили слух и память, но я слышал и понял показание свидетеля Суворова именно так, что он получил расписку раньше уплаты денег по векселю Базилевского, и трудно было иначе понять его, так как сами подсудимые не считали нужным объяснять и оправдывать свои действия относительно этой расписки; действия, именно потому и явившиеся странными и подозрительными, что расписка была дана прежде, чем получено удовлетворение.

Далее, не лишено значения то обстоятельство, что многие и притом важные доводы защиты вращаются около того самого покойного кучера Ивана, о котором здесь, на судебном следствии, а отчасти уже в прениях, было говорено много, пожалуй, даже слишком много. Оказывается, что покойный Иван-кучер не только верно служил подсудимым при жизни, но после смерти продолжает отслуживать им верную службу. Оказывается, что не только подсудимые во всех сомнительных и трудных случаях прибегают к этому Ивану-кучеру, но что и защита не чуждается такого способа обращаться к загробному свидетельству этого никем не спрошенного покойника, когда не хватает других более веских аргументов. К сожалению, этим способом защитник Ольги Петровны Занфтлебен воспользовался не совсем удачно и не совсем осторожно. Вам было с ударением заявлено, что, по словам свидетельницы Екатерины Степановой, 11 июня подсудимые за волостным старшиной приглашать его присутствовать при принятии имущества посылали кучера; об этом говорил Гартунг, и таким образом факт посылки за старшиной мог бы быть удостоверен этим умершим теперь свидетелем. Подсудимые не виноваты, восклицает защита, что им приходится ссылаться на мертвого свидетеля, а виновата в этом обвинительная власть, которая имела возможность вызвать этого свидетеля, так как, по словам той же Степановой, кучер Иван умер только великим постом нынешнего 1877 года, а следствие возникло еще летом 1876 г. Обвинительная власть спешит проверить это заявление и что же? Результат, действительность которого, вероятно, вам удостоверит председатель, выходит поразительный: оказывается, что во время предварительного следствия ни один из подсудимых ни разу не сослался на этого свидетеля, и что об имени его и самом существовании его на белом свете впервые упомянуто 11 марта 1877 г. в показании Екатерины Степановой, которая, говоря о нем, называет его уже «покойным» Иваном-кучером и сообщает именно о том смутившем защиту факте, что он умер великим постом 1877 г. Вот почему, даже рискуя подвергнуться громовым укоризнам и негодованию защиты, обвинительная власть не могла вызвать для допроса из могилы Ивана-кучера, который, по заявлению подсудимых, если б не смерть, подтвердил бы их невинность...

Защитник прибегает и к другому способу аргументации, также вряд ли особенно удачному. В речи Алферова нельзя было не заметить неоднократных ссылок на господина председателя с просьбой подтвердить известные доводы и факты, им приводимые. Так, он находит, что в обвинительном акте неверно сказано, что, по показанию Алферова, он узнал о смерти Василия Занфтлебена 11 июня рано утром от Мышакова, между тем ничего подобного Алферов будто бы не показывал, а показал, что он узнал о смерти Занфтлебена только случайно от Марии Петровны Онуфриевой. На это обвинению остается только заметить, что оно не виновато в том, что Алферову угодно было и на предварительном следствии, и на судебном следствии по нескольку раз, смотря по обстоятельствам, сначала говорить одно, а потом другое. Не подобало бы защите, упоминая об одних его показаниях, забывать о других, им же данных и по тому же поводу, и, не справившись хорошенько со своими воспоминаниями, бросать обвинению совершенно неосновательные укоры. Защита Алферова пошла и дальше: она решилась утверждать, что, вопреки заявлению обвинения, счет Алферова, собственноручно им написанный, о расходах, понесенных им по утверждению духовного завещания и, между прочим, о расходе в 330 рублей на мнимую покупку листа гербовой бумаги, будто бы был найден в квартире Гартунга по обыску и никогда не был и не мог быть им представлен к следствию в числе оправдательных документов к своему отчету. Я понимаю, что таким приемом защите хотелось отпарировать вывод обвинения о похищении Алферовым 330 рублей у самого генерала Гартунга и придать хоть некоторую долю вероятности совершенно невероятным объяснениям Алферова по этому предмету, но я вынужден заметить, что в этом заявлении защиты от первого до последнего слова все неосновательно и несогласно с действительностью: пресловутый счет вовсе не был найден по обыску у ген. Гартунга, а 8 марта 1877 г. представлен им к следствию в качестве одного из оправдательных документов и в качестве такового был нам представлен между другими оправдательными документами 8 отдела, тома 5-го следственного производства. Господин председатель, я убежден, не откажется удостоверить перед вами, что и на этот раз не обвинение погрешило против истины. Вот, господа, некоторые факты; их достаточно, чтобы оценить отношение защиты к доказательствам, и вот почему обвинение смеет думать, что несправедливо были брошены ему упреки в неосторожном обращении с этими доказательствами и что в ответ на эти упреки ему остается только напомнить защите мудрый возглас: «врачу — исцелись сам!»

Затем два слова об отчете, который Гартунг представил к следствию и который, хотя и подробно разобранный и разоблаченный представителем гражданского иска, послужил однако же исходной точкой многих соображений защиты Гартунга, веденной, замечу мимоходом, с такой умеренностью и сдержанностью тона, которым обвинение не может не отдать должной справедливости.

В этом отчете, в самом факте его представления усматривается обстоятельство, будто бы прямо оправдывающее Гартунга, прямо свидетельствующее о том, что, вторгаясь в дела наследства покойного Занфтлебена и распоряжаясь забранным его имуществом, он вовсе не имел в виду им воспользоваться. Я не имел еще случая высказать вам свое мнение по поводу этого отчета. Я нахожу, что как он сам, так и факт представления его к следствию, если уж не видеть в нем даже некоторого косвенного сознания и желания возвратить деньги, неправильно, преступно захваченные, в смысле оправдательном во всяком случае сводится к нулю: если человек обвиняется в похищении денег и в этом преступлении изобличается, если против него уже возбуждено преследование и он уже привлечен к следствию, а затем, когда ему покажут результаты этого следствия, он является к следователю и говорит: «Вот деньги, которые у меня остались, я их возвращаю», разве это доказательство его невиновности, повод к его оправданию? Это доказательство только того, что он не хочет пользоваться последними плодами преступления, может быть, именно потому, что находит необходимым возвратить хоть часть похищенного ввиду скорого суда. От первой до последней, все траты, указанные в отчете Гартунга, были незаконны, потому что он получил все истраченные им деньги исключительно по документам, похищенным и скрытым от описи. Вам говорили далее, что Гартунг, если даже допустить возможность уничтожения им своих векселей, в сущности, от этого нисколько бы не выиграл, а напротив, по живописному выражению первого защитника Ольги Петровны, он только променял бы «кукушку на ястреба». По мнению защиты, суть такого невыгодного промена заключается в том, что, забрав документы Занфтлебена в качестве его душеприказчика, Гартунг, даже не уничтожая своих векселей, впоследствии, как душеприказчик, мог будто бы сам же с себя взыскивать. Каким это образом Гартунг мог взыскивать с самого себя по своим собственным векселям — этого обвинение не поняло, и разъяснение такой гипотезы остается за противной стороной. Говорили вам еще, что в деле есть письмо Ланского к Гартунгу, в котором первый укоряет последнего за то, что тот подсылает будто бы к Ольге Петровне покупать свои векселя; в этом видят со стороны Гартунга намерение выручить их из рук Ольги Петровны, и, следовательно, отсутствие между ними стачки по поводу этих фиктивных, как доказывало обвинение, векселей. Я же думаю, что дело объясняется очень просто и не совсем так, как хочется защите. В конце 1876 года — времени, к которому относятся письма Ланского,— между участниками преступления явно произошел некоторый разлад, этим же преступлением обусловленный после его совершения; между подсудимыми расстроился тот союз, который соединил их на общее и для всех выгодное дело, расстроился вследствие грозы надвигавшейся опасности. Следствие уже возникло, улики обнаруживались и разрастались, и в каждом явилась мысль спасти себя, хотя бы и в ущерб другим своим товарищам по преступлению. Несомненные признаки этого разлада разбросаны и в показаниях подсудимых, и в приложенных к делу документах. Так, осенью 1876 года между Ланским и Алферовым возникает переписка, свидетельствующая о их взаимном недоверии. В письмах своих к Гартунгу Ланской щедро раздает Алферову и Ольге Петровне самые нелестные эпитеты. Ольга Петровна со своей стороны резко упрекает Алферова и разрывает с ним все отношения. Сестра ее и она сама стали настоятельно требовать у Гартунга уплаты долга, а при следствии Алферов, Гартунг и Ольга Петровна взаимно усердно стараются взвалить друг на друга всю тяжесть ответственности. Отношения между г-жой Занфтлебен и Гартунгом принимают особый, враждебно-недоверчивый характер. Связанные тайной преступления, оба они боятся разоблачения одним поступков и помыслов другого, друг за другом следят, друг другу не верят. А к этому еще примешивается денежный интерес: для того, чтобы скрыть похищение и уничтожение своих векселей, Гартунг, для удостоверения своего объяснения о причинах отсутствия их в имуществе покойного, должен был выдать такие же векселя на имя Ольги Петровны. Она этим пользуется и за свое молчание, за участие в комедии взыскания и расплаты по этим векселям требует с него денег, беспокоит его, лишает уверенности в своей безопасности, в успехе плана. Вот он старается от нее отделаться и выручить от нее свои векселя, отнять у нее возможность вредить и выманивать у него деньги, и притом делает осторожно, незаметно для нее самой, переход от нее векселей в другие, более верные и преданные руки.

Немало усилий и труда потратила защита на то, чтобы представить в привлекательном виде как саму Ольгу Петровну Занфтлебен, так и ее отношения ко всем участвующим в деле лицам. Перед вами рисовали поэтический и увлекательный образ бедной, но трудолюбивой молодой девушки, жившей одиноко и беспомощно, трудом снискавшей себе пропитание, а в конце концов сделавшейся ангелом-хранителем больного старика... Обвинение представляет подсудимой и ее защите приписывать ей всевозможные высоконравственные черты; оно не дает себе труда опровергать перед вами такую характеристику, потому что надеется, что все относящиеся к ней данные судебного следствия свежи еще в вашей памяти, и вы сами, без посторонней помощи, сумеете с помощью простого нравственного чувства решить, что следует вам подумать об Ольге Петровне Занфтлебен и ее поступках. Вы, конечно, сообразите сами, насколько слышанные вами восхваления и панегирики подсудимой вяжутся с некоторыми довольно красноречивыми фактами, несомненно установленными следствием. Не повторяя уже сказанного и не вдаваясь ни в какие подробности, я попрошу вас только вспомнить такую обстановку: 24-летнюю девушку, вдвоем с одной прислугой живущую в номерах, лишенную всяких определенных средств к существованию, случайно посещает 65-летний богатый, но дряхлый и болезненный старик. В первое же свидание, перекинувшись двумя—тремя словами, оставшимися тайной, они друг друга понимают, и девушка тотчас же переезжает в дом к старику-вдовцу с жалованьем по 100 рублей в месяц. Не одиноким и беспомощным она находит своего покровителя, как неверно думает защита: нет, она сама делает его одиноким и беспомощным, она отталкивает от него детей, любимую дочь, друзей, знакомых, в семье поселяет раздор, вражду, ненависть и злобу. А в результате старик женится на этой девушке за 4 месяца до своей кончины, и у нее появляются наличные деньги, векселя, ценная недвижимость, капитал по завещанию... И вот говорят, что все это нисколько не противоречит нравственности, напротив, чуть ли даже не вполне согласно с ней!

Последнее замечание мое отнесу к тем юридическим соображениям и доводам, которые в таком щедром изобилии были предложены вам защитой. Она не поскупилась на пространные и порой весьма своеобразные истолкования закона.

Много было сказано, очень, быть может, и остроумного, и нового, но, к сожалению, с законом несогласного, много и вовсе лишнего, так как все, что вам будет нужно из области закона, вы услышите от господина председателя. Так, утверждали перед вами, что нечего и упрекать подсудимых в том, что они не прибегали к охранению имущества покойного в установленном порядке посредством описи, что даже странно видеть в этом что-либо подозрительное, потому, будто бы, что закон вовсе не обязывает непременно, во что бы то ни стало, прибегать к охранительной описи оставшегося имущества. Это не совсем верно, так как после Занфтлебена осталась малолетняя дочь-наследница, а в таком случае охранительная опись обязательно должна быть произведена. Вам говорили также, что подсудимых невозможно обвинять в похищении документов уже по одному тому, что в действиях их не было существенного признака законного понятия о похищении,— тайного взятия имущества, так как при увозе документов будто бы присутствовал Василий Васильевич Занфтлебен и могли присутствовать через отворенную дверь Иван Зюзин и Екатерина Степанова. Вывод этот не согласен ни с фактами, ни с законом. Показания свидетелей Василия Занфтлебена, Зюзина и Степановой уже были мною достаточно разобраны: никто из них в самом деле не присутствовал при том, как Гартунг при помощи Ольги Петровны и Мышакова забирал документы, следовательно, он сделал это тайно, в присутствии только своих соучастников. Если же защите угодно во что бы то ни стало доказать, что документы были увезены явно, при свидетелях, то подсудимых пришлось бы обвинять уже не в краже, не в тайном похищении, а в похищении открытом, в грабеже, потому что невозможно отрицать присутствия в их действиях корыстной цели, намерения воспользоваться забранным имуществом. С точки же зрения закона тайны вовсе даже и не нужно для наличности того преступного деяния, в котором я обвиняю подсудимых. Статья 1657 Уложения, которая деяние это предусматривает, преследует не только того, кто похитит, т. е. тайно возьмет ценный документ и им воспользуется, но и того, кто просто истребит такой чужой документ, каким бы способом он ни попал к нему в руки. Между прочим, этот последний случай буквально подходит к деянию генерала Гартунга по отношению к собственным своим векселям; забрав их в свои руки, хотя бы в качестве душеприказчика, он затем, по убеждению обвинения, именно и истребил их.

Говорили вам потом, что нельзя похитить то, что находится в ваших же собственных руках, а между тем все в доме покойного Занфтлебена, в том числе и денежные документы, находились в руках Ольги Петровны Занфтлебен, в полном и непосредственном ее распоряжении. Откуда почерпнула защита такие сведения, откуда вывела она такое необычайное заключение об общности имущества супругов, лишающей жену всякой возможности похитить что-либо у мужа, я понимать отказываюсь; во всяком случае, эти сведения и это заключение вытекают не из обстоятельств настоящего дела и не из закона.

Доказывали перед вами, наконец, и доказывали с жаром, достойным лучшего дела, что во всех обнаруженных на суде действиях подсудимых нет ни малейших признаков умысла воспользоваться забранными документами, нет никакой корыстной! цели, никакого преступного намерения. Против этого спорить я теперь не стану; с одной стороны, опровергать такие доказательства и соображения защиты значило бы вновь повторить все те бесчисленные данные, в которых преступный умысел выступает и бьет в глаза на каждом почти шагу, а с другой, по способу аргументации, принятому защитой, возражать ей мудрено. Вопрос о том, можно ли видеть в известных поступках подсудимых признаки умысла на преступление, защита ставит на почву такую шаткую и скользкую, что разрешение этого вопроса является просто делом вкуса. При известном взгляде на вещи, пожалуй, и ни в чем не увидишь умысла. Похититель, забравшийся в дом через взлом окна и схваченный на месте, может сказать, что он просто-напросто пришел в гости; похититель, запустивший руку в карман прохожего и в этом же положении настигнутый, ведь может объяснить, что он руководствовался только чувством любопытства, желанием узнать, что лежит в кармане. Ведь и такие объяснения можно, если хочется, признать правдоподобными, и в таких положениях, при особом к тому стремлении, не видеть и тени умысла на преступление...