Ольга Петровна, проживая одна и не имея средств к существованию, публиковала о своем положении, прося о помощи. Эти публикации в газетах и привели к ней Василия Карловича Занфтлебена. Переговорив с нею о чем-то не по-русски, Василий Карлович, по свидетельству ее прислуги, сразу покончил дело: Ольга Петровна переехала к нему в дом будто бы на должность учительницы к малолетней его дочери Августе и на должность чтицы при нем самом с жалованием по 100 рублей в месяц. Свидетельницы Кунт и Яблоновская, дочери покойного, утверждают, что никакой учительницы у малолетней сестры их не было и, таким образом, положение молодой, 24-летней девушки, бедной и одинокой, в доме богатого старика-вдовца на большом жалованьи, но без всяких действительных обязанностей, нельзя не признать весьма прозрачным. Впрочем, по-видимому, и сама подсудимая не считает нужным отрицать известный характер своих первоначальных отношений к покойному, и вот, следовательно, при каких обстоятельствах будущая вторая жена вступила в дом Занфтлебена.

Судите сами, как должны были отнестись сыновья и дочери покойного к этой особе, когда увидели, что она прямо и неуклонно идет к тому, чтобы сделаться женою их отца, их мачехой.

Ольга Петровна, вступая в дом Занфтлебена, застала там некоторых его родственников: то были сестры покойного, Крадовиль и Хемниц. Первая из них в особенности враждовала с первою женою и, быть может, именно потому весьма скоро сошлась со второю; у этой последней было настолько практического смысла, чтобы понять, что для того, чтобы удержаться в доме, чтобы смело идти к предположенной цели, нужно заручиться союзницею, и она видела поддержку себе в лице г-жи Крадовиль. Сестры покойного не имели своего собственного, значительного состояния; г-жа Крадовиль владела магазином, который продала; но даже сообщить о сумме, за которую она продала его, она не пожелала; никаких других сведений о ее состоятельности мы не имеем. Г-жа Хемниц, по-видимому, не имела совсем никаких самостоятельных средств. Мало-помалу, медленно, но верно совершается резкая перемена в отношениях между детьми и отцом. Дурно относились к Ольге Петровне будущие пасынки и падчерицы ее, но как было не относиться дурно, когда в семью вторгается посторонняя женщина, когда старые знакомые, друзья семьи Данцигер и Легейде, Данцигер в особенности,— он не легкомысленный человек,— сказали покойному, что с той минуты, когда Ольга Петровна из его сожительницы сделается его женою, они уже не дадут ему руки! Вы слышали, что Данцигер твердо сдержал свое слово: он виделся с Занфтлебеном после его второй женитьбы, но только в качестве нотариуса. Так относились к Ольге Петровне старые знакомые покойного, так относились к ней и дети его!

Если прежде детям изредка случалось ссориться с отцом из-за денег, скоро явился другой неизбежный и неистощимый источник постоянных ссор. 7 января 1876 года совершился брак покойного с Ольгой Петровной. 64-летний старик, дряхлый и болезненный, отделенный от могилы всего пятью месяцами, старик, которого в церковь на свадьбу вели под руки, старик, который в то время имел 8 человек детей и 10 внуков, женился на 24-летней женщине. Вы знаете жизнь, судите сами, любовь ли соединила этих людей? Для нас понятно, что со стороны одного было желание иметь верную сиделку, неразрывно привязать к себе существо, которое будет всегда тут, обязанная ухаживать за ним, больным, исполнять все его прихоти. Но что же было с другой стороны? Невольно возникает мысль, что кроме вопроса о деньгах, другого не существует, не было и быть не могло. Припомните, при каких оригинальных условиях происходила эта свадьба, во время которой совершился скандал, дошедший до полиции и даже до мирового судьи. Кто был причиною этого скандала — дети или всем распоряжавшаяся невеста, сама Ольга Петровна,— это почти безразлично, но не безынтересно вспомнить, что на свадьбу в церковь пускали только по билетам, по карточкам покойного, на которых рукою Ольги Петровны было написано «пропустить». Очевидно, принимались экстренные предосторожности к тому, чтобы оградить и обеспечить совершение обряда, который должен был доставить Ольге Петровне положение прочное, выгодное и удобное. С момента свадьбы все идет, как и следовало ожидать, по заранее составленному плану: отец все более и более удалялся от своих детей, не только от взрослых, но даже и от малолетней дочери.

Начинаются ссоры, вражда, несогласия и раздоры растут и в количестве, и в качестве не по дням, а по часам. Отцу посылают анонимные письма, как бы написанные детьми, но в действительности принадлежащие неизвестным авторам. Мало-помалу происходит окончательный разрыв отца с детьми, сам отказавшийся от детей отец остается одиноким.

В этом разрыве отношений следует отметить одно важное обстоятельство: покойный Занфтлебен еще при жизни первой жены составил духовное завещание, в котором все свое имущество завещал ей, а в случае ее смерти — детям, и душеприказчиками назначил своих старых друзей, Данцигера и Легейде, предварительно заручившись их согласием; когда же скончалась его жена, то по вновь написанному завещанию, душеприказчиками оставались по-прежнему те же лица, а все имущество предоставлялось без всяких ограничений поровну всем детям. В 1876 году, после своей вторичной женитьбы, Василий Карлович очутился со своей молодой женой один: с детьми и с внуками, даже со своей прежде любимой малолетней дочерью он прервал отношения; оставили его и старые друзья, впрочем, не все — остались Безобразов, Титов, которого Данцигер за 20 лет своего знакомства с Занфтлебеном видел у него всего два-три раза. И вот с этого времени начинается новое знакомство, приобретение новых друзей, друзей, которые довольно высоко поставлены в обществе, как генерал Гартунг, граф Ланской, и которые не ограничивались с Занфтлебеном одними денежными отношениями, люди с известными именами удостаивали покойного своим вниманием, вступали с ним в продолжительные разговоры, выслушивали его рассказы о семейных делах, по-видимому, оказывали ему некоторое внешнее уважение; и князь Суворов-Италийский оказывается довольно близко знаком с образом жизни Занфтлебена, который и ему подробно рассказывал о своих детях и семейных делах. Покойный был весьма откровенен и с Бегичевым, Титовым и Безобразовым, как видно из их показаний, но никто не стоял в отношении к нему так близко и дружественно, как граф Ланской и генерал Гартунг.

Таким образом, к январю и февралю 1876 года в образе жизни покойного и окружавшем его кружке лиц произошло некоторое изменение, но несмотря на это, мы имеем несомненные доказательства того, что старик в сущности остался таким же, каким сделала его многолетняя жизнь, что, кроме изменения в привычках и отношениях к окружающим, в его характере не произошло других резких перемен, что из скупого он не сделался щедрым, на склоне дней своих не изменил взглядам и убеждениям, выработанным в нем жизнью, и, допуская над собой некоторое влияние жены, он далеко не безусловно подчинился ей. Доказательством этого служит то новое, третье и последнее духовное завещание, которое в марте 1876 года было засвидетельствовано покойным у нотариуса. В то самое время, когда, по словам свидетелей, явно расположенных выгораживать подсудимых, дети относились настолько враждебно к отцу, что отец даже будто бы обвинял их в посягательстве на свою жизнь и представлял сыновей своих полицейской власти для заключения под стражу, подавал на них жалобу высшим властям и т. д., этот самый отец пишет духовное завещание, по которому из всего своего состояния назначает только 10 тысяч своей второй жене, 500 рублей своему верному слуге Мышакову, а все остальное распределяет поровну между теми детьми, которые, как вас хотят уверить, были его злейшими врагами и чуть ли не посягали на его жизнь! В это же время покойному нужно было назначить опекуншу над своей малолетней, прежде любимой дочерью, которая занялась бы ее воспитанием, заменила бы ей мать. Кого же он назначает? Ольгу Петровну, свою вторую жену? О, нет! Он опекуншей назначает одну из своих дочерей, с которой враждовал, как и со всеми другими,— г-жу Матильду Яблоновскую.

Это обстоятельство и другие данные, как, например, попытка старика к примирению с детьми, дают нам основание предполагать, что, забрав его в руки, новые друзья, хотя и приобрели над ним сильное влияние, получили возможность сделать многое посредством этого влияния, но вполне окончательно сломать старика не могли: перед самой кончиной он еще желал помириться с детьми, о чем Алферов в день смерти в московском трактире подробно рассказывал Николаю Занфтлебену. Если верить Алферову, то покойный просил его устроить у себя в квартире мировую с детьми, так как у него самого в доме это было невозможно: там была новая хозяйка, Ольга Петровна, которая, вероятно, никогда не допустила бы этого домашнего влияния. Но эта попытка не увенчалась желанным успехом. Все это так же, как и назначение Матильды Яблоновской, а не Ольги Петровны, опекуншей над малолетней Августой, несмотря на то, что душеприказчиками и опекунами были назначены Гартунг и граф Ланской, убеждает в том, что цели Ольги Петровны достигались с трудом и не вполне и что-то, чего ей не пришлось добиться при жизни мужа, ей оставалось только достигать по смерти. В начале 1876 года Гартунг и Ланской окончательно сделались близкими людьми, чтобы не сказать друзьями, Василию Карловичу Занфтлебену. Но прежде чем говорить о том, каким образом совершилось это странное сближение, рассмотрим, в каких обстоятельствах находились в то время сами господа Гартунг и Ланской. О последнем вряд ли придется распространяться; никто не станет и не может отвергать, что граф Ланской во время своего знакомства и сближения с Занфтлебеном, как и гораздо позже, был человек совершенно несостоятельный; еще в 1861 году старым уездным судом он был признан несостоятельным. Защитник Ланского уже заявлял вам, что это была какая-то ненастоящая несостоятельность, но, к сожалению, трудно было уяснить себе, что именно разумеет он под таким заявлением, а между тем присяжный попечитель по делам графа Ланского удостоверяет, что в течение 16 лет граф состоит несостоятельным должником и, действительно, является таким, так как не может платить своих долгов и занимает при каждом удобном и неудобном случае; так, мы знаем, у покойного Занфтлебена он делает заем в 2 тысячи и наконец доходит до того, что у него не оказывается нужных ему 10 рублей: сам он в одном из писем к Гартунгу сознается, что чрезвычайно бедствует и принужден у Безобразова занять 10 рублей, по его выражению, «на перехватку». Отсюда вывод один: денежные обстоятельства графа Ланского в 1876 г. были в самом печальном положении. И вот, находясь в таком положении, граф Ланской сближается с Занфтлебеном. Сближение, по собственному его рассказу, произошло следующим образом: гр. Ланской встретился с покойным впервые лет 40 тому назад и знал его только как портного. Затем лет пять тому назад он возобновил это знакомство, познакомился и со второй женой Занфтлебена, Ольгой Петровной. Насколько близко было это вторичное знакомство видно из того, что в черновом письме, находящемся при деле, покойный обращается к графу Ланскому на «ты», как к другу своему, и друга этого делает своим душеприказчиком по завещанию. Граф Ланской утверждает, что он вовсе не знал о назначении его душеприказчиком, что впервые ему сообщили об этом уже после смерти покойного, у самого гроба его, но это объяснение, помимо своей явной неправдоподобности, опровергается еще следующим обстоятельством: тот же самый граф Ланской знал о существовании и содержании последнего духовного завещания, знал, что Гартунг душеприказчик, и вместе с тем не знал, что такое же звание, такое же право принадлежит и ему самому. Почему граф Ланской не желает признавать, что он заведомо был душеприказчиком, для меня непонятно; я думаю, напротив, что граф Ланской изъявил свое желание на принятие звания душеприказчика; из показаний Данцигера и Легейде мы знаем, что Занфтлебен, прежде чем назначить их душеприказчиками, удостоверялся в их согласии. Да и само собой разумеется, что каждый завещатель, желающий, чтобы последняя его воля была исполнена, должен заручиться таким согласием. Поэтому представляется ни с чем несообразным чтобы кто-нибудь решился назначить другого своим душеприказчиком помимо его воли.

Теперь о генерале Гартунге и степени его имущественной состоятельности к 1876 г. Вопрос этот, господа присяжные заседатели, есть вопрос немалой важности: он почти равносилен вопросу о том, была ли у подсудимого побудительная причина совершить преступление. Если доказано, что он был и есть человек вполне обеспеченный, что у него денег много, что из источника своих доходов он получает больше, чем нужно по его потребностям, или, по крайней мере, вполне достаточно для их покрытия, что денежные дела находились в блестящем, а не расстроенном положении, тогда, конечно, обвинение в имущественном, корыстном преступлении теряет почву под собой, особенно если бы этим преступлением нельзя было сразу достигнуть быстрого и полного обогащения. Поэтому необходимо точно выяснить, в таком ли хорошем денежном положении находился генерал Гартунг на самом деле? Нет, судебное следствие неумолимо отвечает вам, что денежные обстоятельства Гартунга к 1876 г. были в самом печальном положении. Несмотря на то, что он получал 5 тысяч рублей содержания, занимая довольно видный служебный пост, денег этих ему далеко не хватало, и он был погружен в долги. В этом отношении достаточно будет указать, что имя Гартунга и уплата им процентов не выходили из вексельной книги Занфтлебена, что векселя подсудимого охотно сбывались по 25 копеек за рубль, как показал Николай Занфтлебен. Если мне скажут, что этому последнему, как потерпевшему, трудно поверить — я отвечу предложением в таком случае поверить подсудимому, графу Ланскому, который в одном из писем своих пишет Гартунгу: «Ведь ты знаешь, твои векселя продаются по 25 коп.», а если много векселей известного лица находится в обращении, если их продают за четверть цены, и то не особенно успешно, то вы сами поймете, какой отсюда неутешительный вывод об имущественной состоятельности и даже о самом кредите такого лица. Кроме того, в течение того же 1876 года с Гартунга по векселям взыскивалось в общей сложности до 11 тысяч рублей, и по этим взысканиям судебный пристав с исполнительным листом уже являлся к подсудимому для описи движимого имущества. Это тоже вряд ли может служить доказательством того вполне удовлетворительного денежного положения, на котором настаивает подсудимый.

Итак, денежные обстоятельства генерала Гартунга в 1876 году были не только не в блестящем, но в самом печальном, чуть не в бедственном положении. Он получал содержание, которое достаточно обеспечивало бы другого; возраставшие долги, платеж больших процентов и всякие затруднения, с этим сопряженные, все более и более опутывали его, и вот то положение, в котором мы застаем подсудимого Гартунга ко времени особенно короткого сближения его с Занфтлебеном, ко времени принятия им на себя звания душеприказчика. А когда по важному вопросу об имущественных интересах следует считать доказанным, что лицо, обвиняемое в корыстном, имущественном преступлении, непосредственно перед временем его совершения крайне нуждалось в деньгах и находилось в самых запутанных, затруднительных денежных обстоятельствах, тогда мысль о виновности этого лица получает новую вероятность и правдоподобность, тогда побудительной причины к совершению преступления далеко искать нечего — тогда она налицо.