Затем, господа присяжные заседатели, я позволяю себе возвратиться к тому пункту в развитии обвинения, на котором я вынужден был остановиться. Среди событий 11 июня возникал важный и решительный вопрос, вопрос о том, имели ли подсудимые, совершая увоз документов, оставшихся после смерти Занфтлебена, какое-либо право на это действие, и оправдывалось ли оно хотя целью той настоятельной, неизбежной, крайней необходимости, на которую ссылаются подсудимые. В оправдание свое они прежде всего говорят, что один из них, Гартунг, был душеприказчиком покойного и как душеприказчик, в силу одного этого звания, имел и право, и обязанность немедленно распорядиться оставшимся имуществом, а следовательно, и увезти его, взять в свои руки. Так ли это? Нет, такого права он не имел, такой обязанности на нем не лежало, и неосновательной ссылкой на законность только прикрывается, хотя и неудачно, вполне неправильный, произвольный и сам по себе подозрительный характер его поступка 11 июня.

Гартунг был назначен душеприказчиком по духовному завещанию, а духовное завещание по закону исполняется по воле завещателя или наследниками, или душеприказчиком, но, говорит закон, всякое духовное завещание, домашнее или нотариальное, прежде всякого по нем исполнения представляется в надлежащее присутственное место для утверждения, и только по утверждении оно выдается лицам, на то уполномоченным, для исполнения. Только с момента утверждения духовного завещания и выдачи его к исполнению наступают, следовательно, права душеприказчика и может быть какая-либо речь о них. Духовное же завещание Занфтлебена было представлено в Окружной суд к утверждению 17 июня и было утверждено 28 июля. Между тем все действия, из которых слагается преступление, относятся к 11, 12, 13, 14, 15 и 16 числам июня, т. е. все эти действия предшествовали утверждению завещания и, стало быть, когда увозилось, а затем и скрывалось имущество, ген. Гартунг, хотя и назначенный душеприказчиком, еще не был и не мог быть законным распорядителем этого имущества. Его обязанности законно начинались только с той минуты, когда завещание было выдано ему судом, а в данном случае определение Окружного суда об утверждении духовного завещания было еще обжаловано в Судебной Палате и только вследствие определения этой последней в декабре 1876 года завещание было выдано к исполнению. Перед вами старались провести мысль, что иначе было прежде, что по практике старого Сената душеприказчик мог, не выжидая утверждения завещания и выдачи его, приступить немедленно к распоряжению оставшимся после завещателя имуществом. Так ли это было или нет, для нас вполне безразлично по одному тому, что если бы даже это и было так, то эта практика доброго старого времени давно уже отжила свои дни. Она могла быть практикой только того времени, когда еще существовало охранительное судопроизводство; теперь же, с введением охранительных мер, закон установил целый ряд способов, которыми премудро охраняет наследников именно от действий, подобных действиям подсудимых. Говорить нам теперь о порядках этого старого времени вряд ли приходится.

Итак, если генерал Гартунг не имел законного права забрать в свои руки имущество наследников Занфтлебена и увезти его к себе, то посмотрим, не было ли фактической необходимости так поступить, не был ли он поставлен в особые условия по крайней необходимости решиться на произвольный поступок, может ли он этими условиями оправдывать и объяснять то, что было сделано им 11 июня? Прежде всего, Гартунгу не могло быть неизвестно, что по закону никто, а тем более лицо в его положении, неведением закона отговариваться не может. Для охранения имущества, оставшегося после умершего и принадлежащего многим наследникам, и между ними малолетним, существуют охранительные меры и охранительная власть, а потому, когда перед ним, как объясняет он, возник вопрос о необходимости охранить имущество, то к этой власти и нужно было обратиться, а не распоряжаться тайно и самовольно. Переходя затем к вопросу о том, действовал ли, увозя имущество, Гартунг лишь по крайней в том необходимости, мы в действиях его невольно наталкиваемся на признаки чего-то странного, чего-то затаенного, какой-то плохо скрытой неправды, требующей обнаружения и разоблачения. Если справедливо объяснение подсудимого Гартунга о том, что он увозил имущество единственно для охранения от расхищения, то, казалось бы, всего прямее, естественнее и проще было все это имущество собрать, как оно и было собрано, взять печать и опечатать при свидетелях. Тогда, действительно, с некоторым правом на доверие можно было бы сказать: «Я взял имущество для того, чтобы охранить; представителей охранительной власти при этом не было, да я и не считал нужным обращаться к ним. Я поступил, быть может, неправильно, но не злоумышленно, потому что я принял свои охранительные меры, я опечатал имущество при свидетелях». Вопрос о том, почему не так, а иначе поступили подсудимые, так естественно и неизбежно вытекает из их объяснений, что они были вынуждены отвечать на это. Каковы же эти ответы? У Гартунга на все есть один ответ: «Не подумал, не пришло в голову». У Ольги же Петровны странным образом является другой ответ: «Они хотели опечатать имущество и искали сургуч и печать на письменном столе, не нашли и только потому не опечатали имущество». Странное, необъяснимое разноречие двух деятелей одного и того же действия по отношению к одной из важнейших его подробностей! Но мы пойдем дальше. Мы допустим на минуту, что опечатание имущества не было произведено по той или другой, хотя и странной, но и невинной причине.

Нужно было составить хотя бы самую поверхностную, краткую опись взятого имущества; составить ее для предосторожности неизбежно, когда человек, не имеющий никаких тайных, задних мыслей, чувствует, что к нему в руки попало чужое добро. Почему подсудимые не описали имущества? Почему они, приняв на себя, по их словам, охранение этого имущества, не приняли этой предосторожности? Ответ тот же: Гартунг «не подумал», «он не знал этих формальностей». Судите сами, насколько можно придавать значение такому объяснению. Есть, впрочем, у подсудимых другое объяснение, на которое, когда исчерпаны другие, они ссылаются: это то, что ящик письменного стола перед увозом документов оказался отпертым. Ольга Петровна говорит, что 11 июня, приехав из Москвы на дачу, она увидела, что один из ящиков стола отперт, между тем как, уезжая, она сама заперла его; это дало ей повод предположить, что в документах рылись, что они могли быть похищены. Она сообщила об этом Гартунгу, который тогда решился отправиться в кабинет и уже прямо, без дальнейших рассуждений принять имущество и увезти его к себе. В каком же положении оказались в этом ящике документы, были ли какие признаки того, чтобы кто-либо в них рылся? «Нет, не было». Все было в порядке. Да, если ящик и был отперт, если и верить этому, то на кого может пасть подозрение в попытке расхитить имущество покойного? Кроме Василия Занфтлебена, на даче были только Крадовиль и Хемниц, Екатерина Степанова, Зюзин, все только люди близкие, безусловно преданные Ольге Петровне. А Василий Занфтлебен, по удостоверению отца, в кабинете не распоряжался и даже сами подсудимые не решаются заявить на него какое-либо подозрение. Наконец, если уже так необходимо было поскорее принять имущество в свое распоряжение, то не естественно ли было обеспечить себя и свою совесть хотя такой простой, грубой предосторожностью, как приглашение ближайших представителей власти присутствовать при взятии имущества. Это так естественно и неотразимо, так бьет в глаза своей ясностью, что сами подсудимые, заранее предчувствуя страшную силу выводимого отсюда заключения, стараются доказать нам, что такие меры были с их стороны приняты, что они посылали в волостное правление за волостным старшиной, потом за становым приставом, наконец управляющим дачами, но ничего не подействовало, никто не явился присутствовать при приеме и увозе документов, точно все сговорились отказаться исполнять законные требования подсудимых! Посылали, говорят нам, за становым приставом доктора Кувшинникова и Ивана Зюзина с тем, чтобы, заехав к приставу (он жил в Бутырках), Кувшинников передал бы ему приглашение и сам поехал бы далее в Москву, а Зюзин, нарочно для этого взятый, привез бы на дачу ответ пристава. Какая предусмотрительность и какая неудача! Посланные не застали пристава, он был в уезде, но Гартунг и Ольга Петровна на даче ждали возвращения Зюзина, и когда он явился с известием, что его нет, только тогда, объясняют подсудимые, стали они принимать имущество.

Так ли это было на самом деле? Василий Занфтлебен утверждает, что действительно посылали за становым приставом, но вовсе не для того, чтобы пригласить на дачу, а только для того, чтобы взять у него свидетельство, необходимое на провоз тела покойного в Москву. Приезда станового пристава никто не ожидал, и собирание документов в кабинете началось гораздо раньше возвращения Зюзина от пристава, стало быть, к нему приступили и на него решились вовсе не ввиду привезенного Зюзиным известия. Когда Зюзин вернулся, все уже было кончено и на даче уже не было ни Гартунга, ни Мышакова, ни документов и никакого другого ценного имущества покойного. Предположим, однако же, что нельзя было дождаться станового пристава, произвести прием имущества можно было и без него, и если далека была его квартира, а сам он находился в отсутствии, то близко, под руками находился старшина и волостное правление — в селе Растокине, менее чем в одной версте от Леонова. Подсудимые утверждают, что Гартунг посылал звать старшину, но тот не явился. К сожалению, судебное следствие несомненно убеждает, что в этом показании подсудимых от первого до последнего слова все ложно или сомнительно, сомнительно уже потому, что в подтверждение своих показаний подсудимые дают только такие показания, которые никак не могут быть проверены. На предложение разъяснить, кого же они посылали за старшиной, подсудимые могли указать только на часто упоминаемого ими покойного кучера Ивана, то есть на свидетеля, который умер, которого спросить уже нельзя! Спрашиваем самого волостного старшину Гранилина, не приходил ли кто-нибудь за ним звать его на дачу Занфтлебена? «Нет, я с 9 часов утра,— говорит он,— до вечера бываю в волости, а если меня там нет (что бывает очень редко), то всегда там остается или волостной писарь, или его помощник, которые и посылают за мной, если я понадоблюсь». Твердо и определенно давал Гранилин свои спокойные и ясные ответы; смысл их был один: никто 11 июня не посылал за ним из села Леонова по случаю смерти старика Занфтлебена, и если б было хотя что-либо подобное, то непременно осталось бы у него в памяти. Так говорит старшина, человек, далеко стоящий от настоящего дела, не имеющий никакого повода под присягой искажать истину. А так как Иван-кучер умер и его показанием уже нельзя проверить Гранилина, то и остается вывод, что за волостным старшиной никто не посылал, никто его присутствовать при взятии имущества покойного не приглашал. Когда же убедились, что оправдание, основанное на посылке за старшиной, плохо, проверки не выдерживает, тогда придумали нечто иное, стали говорить, что посылали за управляющим дачами. И это, к несчастью, не подтвердилось, так как управляющий Силаев объяснил, что ничего подобного он не помнит, а между тем смерть такого жильца на дачах, как Занфтлебен, человека богатого, известного,— происшествие заметное, исключительные обстоятельства, его сопровождавшие, не могли ускользнуть из памяти Силаева. Но если уже никак нельзя было пригласить станового пристава, волостного старшину, управляющего дачами, то ведь рядом с дачей Занфтлебена была церковь, и священник этой церкви только что перед увозом имущества совершил панихиду по покойному. Можно ли было пригласить его? Да, конечно. А был ли он приглашен? Нет. Наконец, можно было просто выйти на улицу, обратиться к первому попавшемуся обывателю-крестьянину, пригласить его в дом и попросить постоять в кабинете в качестве стороннего свидетеля. Ничего этого не сделали, никого не звали и не ждали, принимали, собирали и увозили имущество только три лица, подсудимые: генерал Гартунг, Ольга Петровна и Мышаков. Были в доме и родственники покойного, две сестры г-жи Крадовиль и Хемниц, но и на них подсудимые не могут указать как на лиц, присутствовавших при приеме Гартунгом имущества.

Итак, прием и увоз совершены были тайно, молчаливо, поспешно, без опечатания, без описи, без свидетелей. Несколько противоречит этому только показание одного свидетеля Ивана Зюзина; он не утверждает прямо, что сам лично находился при том, как Гартунг и другие выбирали документы из письменного стола, но говорит, что все совершалось при открытых дверях, что Василий Занфтлебен мог видеть все происходившее. Василий Занфтлебен безусловно отрицает это, но я не думаю, чтобы нужно было мне опровергать показание Зюзина. Вспомним для оценки этого показания только 2—3 факта: Зюзин — двоюродный брат подсудимому Мышакову, Зюзин — его земляк и большой приятель, Зюзин после службы у Занфтлебена прямо перешел на службу к г-же Крадовиль, а от г-жи Крадовиль к генералу Гартунгу, у которого и находился в услужении долгое время спустя после начала следствия, между прочим, и в тот печальный день, когда у Гартунга при этом следствии был произведен обыск. Зачем Гартунгу нужно было именно Зюзина пригласить к себе в услужение, зачем нужно было Зюзину, этому важному свидетелю по делу и бывшему слуге покойного, перейти через дом сестры покойного и найти себе пристанище у Гартунга, а затем странным образом скрыться от него незадолго до суда, чтобы в дни суда уже не находиться в услужении у подсудимого? Не легко проникнуть в эту тайну, да, пожалуй, пусть она и остается тайной, но ведь всякому дан здравый смысл, дано простое нравственное чувство, и этим чувством как-то смутно ощущается, что в этой тайне есть что-то подозрительное, темное...

Таким образом, все обстоятельства тайного увоза Гартунгом, Ольгой Петровной и Мышаковым документов Занфтлебена являются в высшей степени странными и подозрительными, чтобы пока не сказать более. Невольно приходит на мысль, что так не принимают имущества для того, чтобы охранить его, но так похищают его для того, чтобы им воспользоваться. Если же вы вспомните, что при таких обстоятельствах увоза мы уже имеем несомненные данные того, что генерал Гартунг крайне нуждался в деньгах, нуждались и другие соучастники его, что он был назначен душеприказчиком покойного, что в массе документов находились и его собственные векселя, находилась вексельная книга — тот единственный документ, по которому можно удостоверить, кто и сколько состоял должным покойному. Если вы вспомните далее, что когда имущество было приведено в известность, то ни этих собственных векселей Гартунга, ни этой вексельной книги уже не оказалось, что они исчезли безвозвратно после того, как все имущество в течение почти суток находилось в полном, безотчетном, бесконтрольном обладании самого должника — генерала Гартунга, то и для вас станет очевидным, что увоз имущества не был только увозом, а похищением, для которого звание душеприказчика было не более как прикрытие, внешняя оболочка, ширма. Припомните слова графа Ланского, сказанные им в этот же день, 11 июня, слова, слышанные Яблоновским и Кунтом, когда Ланской вместе с Зюзиным проходил мимо террасы. Ланской сказал замечательные слова, он упрекнул Гартунга в недальновидности, употребил бранный эпитет и воскликнул: «Зачем он не взял все документы, что ж ему?!» В этих словах кроется намек на то удобное право, которое сознавал за собой генерал Гартунг. Ведь он душеприказчик, он действует согласно праву, данному ему покойным, кто же может помешать ему распорядиться по своему усмотрению и, прикрываясь этим, соблюсти и свои выгоды?

Затем несколько замечаний об отношении к событиям 11 июня подсудимых Ланского и Алферова.

11 июня 1876 года, в самый день смерти Занфтлебена, Ланской был в Леонове на даче и играл там довольно деятельную роль. Приехав, по-видимому, уже после того, как все имущество было увезено Гартунгом, он переговаривался о чем-то довольно таинственно с Ольгой Петровной, ходил и шептался с Зюзиным, причем произнес уже вам известные слова о Гартунге и документах. Здесь же на даче к нему уже обращались как к душеприказчику, здесь он узнал и подробности взятия Гартунгом всех документов, выслушал все справедливые претензии, подозрения собравшихся к вечеру наследников, но тем не менее, решительно одобрил все действия Гартунга, вдовы и Мышакова в завладении оставшимся имуществом.