В 1873 году генерал Гартунг вместе с Федосеевым впервые сделал заем у Занфтлебена по поводу поставки лошадей на Венскую всемирную выставку. Нуждаясь в деньгах, Гартунг занял у него под векселя 20 тысяч рублей, затем, путем, о котором придется еще говорить впоследствии, векселя эти переписывались, по ним уплачивались проценты, которые покойный Занфтлебен, несмотря на дружеские свои отношения к подсудимому, продолжал брать с него в своем обычном, весьма высоком размере, так что и для Гартунга, как и для некоторых других должников покойного, несмотря на все их старания, дружба со старым дельцом была сама по себе, а высокие проценты сами по себе. В сближении Гартунга с покойным немалое значение выпадает на долю Ольги Петровны; она исполняла все приказания мужа, она была хозяйкой в доме его, она вела его книги и переписку, писала Гартунгу письма от имени старика. По показанию бывшего слуги Гартунга, Зюзина, которого ни в каком случае нельзя заподозрить в желании показать что-нибудь невыгодное для подсудимых, генерал Гартунг очень часто бывал у Занфтлебена, завтракал у него и обедал, словом, бывал у него в доме, как человек хорошо знакомый, весьма близкий, чуть ли не дружный с хозяином дома. Втроем — покойный, его жена и генерал Гартунг — они не только сходились дома, но, по удостоверению одного свидетеля, предпринимали загородные поездки, в Петровский парк... Невольно возникает важный вопрос: в чем же кроется причина этого сближения, в силу каких побуждений оно совершилось, каким образом могло существовать и поддерживаться?

Рассмотрим этот вопрос с обеих сторон, как по отношению к Гартунгу, так и по отношению к самому Занфтлебену. Один из сыновей его, Василий Васильевич Занфтлебен, весьма определенно показал, что покойному Занфтлебену очень нравилось, что ему было в высшей степени приятно видеть у себя в доме генерала Гартунга и графа Ланского в качестве близких, хороших знакомых. Вещь понятная, слабость довольно естественная, весьма распространенная... В объяснениях Роберта Занфтлебена проскользнуло по этому поводу одно характерное выражение: когда его спросили о том, почему отец его так дорожил близостью с Гартунгом, он, не колеблясь, ответил: помилуйте, ведь он генерал, отцу это было приятно. Простодушно, но верно. Да, покойному было приятно и лестно вместо оставивших его старых друзей, скромных и простых людей — нотариуса Данцигера и Легейде,— видеть около себя генерала Гартунга во всем блеске его титула, в качестве близкого человека, который бывал у него запросто, которого можно посвятить в свои дела, которому передаются самые сокровенные семейные тайны; кроме того, вряд ли можно сомневаться в том, что покойный не пренебрегал и высокими процентами, которые хотя и не совсем аккуратно, но все-таки платил ему Гартунг. Но если такова была со стороны Занфтлебена побудительная причина искать близости с Гартунгом и Ланским, то на какое же побуждение к тому же можно указать со стороны этих последних, и Гартунга в особенности? В совершенной неразрешимости этого вопроса сколько-нибудь благоприятным для подсудимых образом заключается первый повод к их обвинению и первая веская улика против Гартунга. Я спрашиваю вас, людей здравого смысла и практической жизни, есть ли какая-нибудь честно и просто объяснимая надобность человеку, занимающему в обществе положение, подобное генералу Гартунгу, вращающемуся в известном, свойственном этому положению кругу знакомства, добиваться сближения с дисконтером и ростовщиком, стараться сделаться чуть не другом в его доме, принимать участие в его делах, наконец, принимать на себя звание его душеприказчика и поспешно при первой возможности пользоваться плодами этого звания?

А ведь так, именно так поступил Гартунг! Ничем, никакою верностью какому-то данному слову, никакой слабостью характера нельзя объяснить этих поступков в благоприятном для Гартунга смысле; между ним и Занфтлебеном всегда лежала целая бездна. Здесь нельзя не указать еще на одно небезынтересное обстоятельство. Гартунг сделался душеприказчиком Занфтлебена не один, а вместе с графом Ланским, который еще в 1861 году был признан несостоятельным должником и, следовательно, по закону душеприказчиком быть не мог. Граф Ланской утверждает, что сам он в течение целых 16 лет и не подозревал об этом — я предоставляю вам оценить это объяснение по достоинству, так как опровержения оно не заслуживает. А вот Гартунг знал об этой несостоятельности и, несмотря на то, вместе с заведомо для него несостоятельным должником, принял на себя обязанности душеприказчика. Вы помните, как неожиданно и кстати выяснил это гражданский истец, представив засвидетельствованные копии с двух бумаг за подписью самого Гартунга к присяжному попечителю по делам несостоятельного должника графа Ланского; эти бумаги явились именно в ту минуту, когда генерал Гартунг только что развязно и уверенно сказал нам, что он не знал и даже не мог знать о несостоятельности графа Ланского. Пусть это послужит для вас мерилом того, насколько вообще можно верить объяснениям подсудимого.

Заметим мимоходом, что и все вообще близкие знакомые Ланского хорошо знали о его несостоятельности; так, вызванный свидетель Безобразов, на повторенные вопросы, знал ли он об этом, о несостоятельности Ланского, долго уклонялся от ответа, но наконец сердито отвечал нам: «Ну, знал!»

За генералом Гартунгом и графом Ланским следует отметить еще двух лиц, окружавших покойного Занфтлебена в последнее время его жизни. Лица эти — присяжный стряпчий Алферов и крестьянин Егор Мышаков. Первоначальное знакомство покойного с Алферовым как-то мало выяснилось, но нам довольно знать, что, между прочим, ему Занфтлебён поручал вести такие свои вексельные дела, от которых отказывались другие, например, присяжный поверенный Спиро. Мы знаем также, что Алферов — опытный делец и практик старого Сената, долго исполнявший секретарские и даже обер-секретарские обязанности; оставив службу в момент введения судебной реформы, он стал заниматься ходатайством по делам в качестве присяжного стряпчего Коммерческого суда и впоследствии по свидетельству суда Окружного. Он — юрист старого закала, человек речистый, ловкий, вкрадчивый и изворотливый (таким рисуется Алферов), ставший поверенным покойного Занфтлебена и после его смерти — душеприказчиков его генерала Гартунга и графа Ланского. Кто же такой Мышаков? Мальчиком, чуть не ребенком, он поступил на службу к Василию Карловичу, сначала без жалования, потом за постепенно возраставшее вознаграждение. Прежде он находился на посылках, потом сделался настоящим слугою в доме, накрывал на стол, подавал гостям платье, сидел в передней (где его видели многие свидетели), а затем мало-помалу начал исполнять разные поручения по вексельным делам Василия Карловича. Замечательно, что со времени сближения Василия Карловича с Ольгой Петровной, по словам некоторых свидетелей, во внешнем виде и обстановке Егора Мышакова разом произошла значительная перемена к лучшему: он стал носить хорошее платье, тратить деньги, даже жить не совсем по средствам. Проживая сначала в доме Занфтлебена, он затем нанимает отдельную квартиру, номер на Тверской, в доме Шаблыкина, в номерах Трофимова, в тех самых номерах, где жила сестра Ольги Петровны, Мария Петровна Онуфриева. Сюда же весьма часто приезжала и сама Ольга Петровна для того, говорит она, чтобы давать ему разные поручения по делам, поверять его действия и принимать от него отчет. Я думаю, что само собою ясно, какое именно положение занимал Мышаков при старике Занфтлебене и его делах, как через руки его проходили деньги и как он пользовался этим, а деньги эти оставили след в его руках. Конечную характеристику Егора Мышакова я заимствую у самих подсудимых и сошлюсь на наверно памятное вам одно письмо графа Ланского к генералу Гартунгу. Резко отозвался о Мышакове граф Ланской, обидным словом обозвал его, выражая твердую уверенность, что Мышаков, воспитанный Занфтлебеном на темных делишках, сам его обкрадывал. Граф Ланской не ошибся, на это есть у нас и некоторые доказательства. Егор Мышаков говорит, что при жизни Василия Карловича у него было 400 рублей, которые хранились у покойного. Не знаю, как он, живя не по средствам, мог в такое короткое время накопить их из жалованья; по обыску же у Мышакова нашли некоторые вещи, «старый хлам» по его выражению: счета на заложенные вещи, штемпель и некоторые векселя, принадлежавшие покойному, разные собственные его, Мышакова, золотые вещи и еще около 400 рублей денег.

Окруженный своей второй женой, Алферовым и Мышаковым, Гартунгом и Ланским, Занфтлебен переехал в мае 1876 года на дачу в село Леоново; он переехал туда совсем больной, обреченный на смерть; доктор Мамонов, прежде всегда лечивший его, не счел возможным посещать его на даче и передал его лечение доктору Кувшинникову, который не скрывал от Ольги Петровны, что на выздоровление Василия Карловича нет никакой надежды.

Из всех только что изложенных мной данных оказывается, что перед самой смертью Василия Карловича вокруг его болезненного и смертного одра сошлись и сблизились Ольга Петровна, Егор Мышаков, Гартунг, Алферов и отчасти Ланской. Едва Василий Карлович испустил дух, сближение подсудимых между собой превратилось в крепкий оборонительный и наступательный союз. Последующие события показали, что связывающей нитью этого союза, его причиной и душой был общий денежный интерес, центром которого был сам Василий Карлович Занфтлебен, или, лучше сказать, его касса. Ольге Петровне по завещанию было отказано немного, 10 тысяч, а если она хотела большего, то ей самой нужно было позаботиться о своем обеспечении. Мышаков уже давно познакомился с хозяйскими деньгами и не легко ему было с ними навсегда расстаться. Небезвыгодно было для Алферова взыскивать по векселям покойного в качестве поверенного за гонорар, но гораздо выгоднее было бы ему взыскивать по этим векселям просто для себя и без дальних хлопот деньги класть в собственный карман. Для генерала Гартунга в портфеле покойного скрывались весьма неприятные для него собственные его векселя по предъявлению, которые после смерти Занфтлебена могли очутиться в руках наследников и наделать Гартунгу много самых скучных и тяжелых хлопот. Таким образом, если, с одной стороны, между генералом Гартунгом, графом Ланским, Ольгой Петровной, Мышаковым и Алферовым не было и не могло быть ничего общего, а с другой, ничто в образе жизни, обстановке и характере покойного Занфтлебена не представляло собою объяснения и оправдания сближению между ними, и если плодом этого сближения, как мы увидим впоследствии, явилось расхищение имущества покойного, то вывод отсюда понятен: вокруг умирающего старика подсудимых соединили общие денежные интересы, общая корысть, общее будущее преступление. Шаг за шагом, внимательно и подробно проследите вместе со мной все события, совершившиеся между 11 и 16 июня 1876 года, и затем все обстоятельства, бывшие ближайшими неизбежными последствиями, и вы убедитесь, что никакого другого заключения о свойстве поступков подсудимых быть не может.

11 июня рано утром Занфтлебен почувствовал себя очень дурно и обратился к жене с просьбой съездить за доктором в Москву. Она уехала, оставив мужа на попечение его сестер, своей няни Екатерины Степановой и преданного себе слуги Ивана Зюзина; Мышакова на даче не было, он был в Москве. Прибыв в Москву, Ольга Петровна заезжала к доктору Мамонову, пригласила на дачу доктора Кувшинникова и, заехав за сестрой своей Марьей Петровной Онуфриевой, вместе с ней отправилась обратно на дачу. Дорогой, на Мещанской улице, встречает их хозяин дачи г. Капустин и сообщает Ольге Петровне, что муж ее скончался. Что же делает вдова, что следовало ей делать в эту горькую минуту, если не по любви к потерянному ею мужу, то хоть по простому чувству приличия и человечности? Что, она едет дальше, погруженная в скорбь, печальная, в слезах, едет к трупу своего мужа плакать и молиться над ним? Нет, она круто поворачивает назад, она поспешно едет к душеприказчику генералу Гартунгу... Ее первой мыслью было сохранить имущество, обезопасить его, как бы оно не досталось законным наследникам, как бы поскорее забрать его в свои руки. Одна эта мысль господствует в голове Ольги Петровны, и ею только она руководствуется во всех своих дальнейших действиях. Итак, она возвращается назад и приезжает к генералу Гартунгу. Приехав к нему, говорит она, пригласить его на дачу как душеприказчика, она застала у него Мышакова, которого Гартунг немедленно послал известить наследников о смерти Василия Занфтлебена. Совершенно иначе и в странное противоречие с госпожой своей рассказывает об этом Мышаков. По его словам, утром, часов в 5, в номер его явилась Ольга Петровна и, сказав, что мужу ее очень дурно, послала его, Мышакова, за доктором Мамоновым; затем, тоже по приказанию Ольги Петровны, он отправился к Гартунгу, чтобы пригласить его на дачу, застал генерала еще спящим и оставил ему записку; потом поехал опять к Мамонову, от него к Гартунгу, но его не застал дома, так как он уже уехал на дачу. Каким образом объяснить такое разноречие? Почему в действительности наследникам и детям не дано было знать о кончине покойного, тогда как об этом тотчас же было сообщено Гартунгу? Наследники узнали о смерти отца совершенно случайно и лишь тогда, когда все имущество было уже забрано, и все таким образом было уже покончено. Мышаков только вечером явился в контору торгового дома Занфтлебена и сообщил, что Василий Карлович скончался не рано утром, а днем, и то он явился в контору, когда там уже никого из наследников не было, так как они незадолго перед тем узнали обо всем от Алферова, которому, как оказалось, были известны даже все подробности кончины Василия Карловича. По поводу посылки за наследниками нелишним будет вспомнить показание Василия Васильевича Занфтлебена о том, что когда он сказал мачехе по возвращении ее, что нужно послать за его братьями и сестрами — наследниками, то Ольга Петровна ответила, что не нужно, потому что все равно они не поедут. 11 июня в третьем часу дня Николай Занфтлебен встретился в Московском трактире с Алферовым и здесь узнал от него о смерти отца. Тогда только наследники могли оповестить друг друга и только к вечеру собрались на дачу.

Итак, Гартунг говорит, что он очень колебался, ехать ли ему или нет, что ему трудно было на это решиться; праздные, искусные слова, уже по одному тому, что колебание в конце концов прошло и решимость явилась. Прибыв на дачу, вдова и Гартунг начали свои распоряжения, которым предшествовало уединенное совещание в парке при даче. Затем вместе с Мышаковым они вошли в кабинет покойного, отворили все ящики письменного стола, вынули все лежавшие в них документы в портфелях и отдельно, собрали все торговые книги, взяли наличные деньги, и все это, размещенное, что в свертки бумаги, а что в карманы Гартунга, Мышаков и Гартунг увезли в Москву. Во время собирания документов в кабинете для того, чтобы увязать их, понадобилась веревка, за нею вышел Мышаков, встретил на лестнице Василия Занфтлебена и взял у него случайно оказавшуюся веревку. Вслед за Мышаковым вошел в кабинет и Василий Занфтлебен, но застал там все уже собранным, уложенным и завернутым в бумагу. Что именно и откуда было взято, Занфтлебен не видал, и при том, как Ольга Петровна, Гартунг и Мышаков овладели имуществом покойного, он не присутствовал. Не был при этом и верный слуга подсудимых Зюзин; так далеко не простерлось его усердие к их интересам, и на все вопросы о том, при нем ли собирали и увозили документы, мы получили только уклончивые ответы: «Не знаю, да не помню». А если никто, кроме подсудимых, никто из посторонних лиц не присутствовал при том, как они забрали имущество и увезли его, значит, это был увоз, и увоз этот совершился тайно. И не только тайно, без свидетелей, но и поспешно, без описи, без опечатания. К подъезду подана карета, в которую сели Гартунг и Мышаков; последнему, казалось бы, подобало сидеть на козлах, но нет, и он также, охраняя драгоценное имущество, сел в карету. На вопрос о том, почему это так случилось, Гартунг объясняет, что он распорядился так для безопасности, ввиду глухого местоположения села Леонова. Под Москвой, карета, звание воина, оружие, шестой час летнего июльского вечера — странные опасения... Не общие ли интересы, скрывавшиеся в груде увозимых документов, соединили господина и слугу, не их ли нужно было совокупными усилиями прятать и беречь от нескромных взглядов и неприятных встреч, быть может, уже спешащих в Леоново наследников...

Говоря об имущественной несостоятельности подсудимых, я упустил два факта, бросающие на эту несостоятельность некоторый свет, и чтобы более не возвращаться к этому вопросу и не обойти ничего сколько-нибудь имеющего значение для дела, я считаю нужным теперь же пополнить пробел. Здесь был допрошен свидетель Яковлев, показание которого, довольно характерное, вероятно, осталось в вашей памяти. Защита спрашивала его, известно ли ему, что у Гартунга было недвижимое имение и что это недвижимое имение было им продано в 1876 году, т. е. в самый год совершения преступления, за значительную сумму? Таким путем защита, очевидно, хотела выяснить, что у Гартунга должны были находиться в руках свободные наличные деньги, и, следовательно, у него не было даже достаточно побудительной причины посягать на имущество Занфтлебена. К сожалению, попытка защиты не увенчалась успехом: свидетель Яковлев охотно подтвердил факт продажи имения, но все значение этого факта разрушил тем, что не мог определить размеров суммы, полученной Гартунгом за проданное имение, а взамен этого удостоверил, что имение было заложено, так что за уплатой долга Гартунгу приходилось только дополучить некоторую сумму, но какую именно, мы не узнали от Яковлева. Замечательно вместе с тем, что в формулярном списке Гартунга, находящемся при деле, значится, что никакого недвижимого имения он не имеет. Затем, полезно будет вспомнить, что в числе вещественных доказательств есть письмо Марии Петровны к Гартунгу, относящееся к 1876 году; в письме этом г-жа Онуфриева весьма резко приглашает Гартунга уплатить ей тысячу рублей, которые она дала ему под вексель; Гартунг объясняет, что никогда тысячи рублей у Онуфриевой он не занимал, а занял только 400 рублей. Трудно поверить этому; представляется совершенно непонятным, почему же г-жа Онуфриева говорит именно о 1 тысяче рублей, об их уплате, не без горькой иронии прося Гартунга хотя бы раз в жизни сдержать данное слово. Во всяком случае, эта необходимость занимать у г-жи Онуфриевой деньги и невозможность заплатить ей долг вряд ли может говорить в пользу его состоятельности и вряд ли все это не служит прямым подтверждением сделанного мной вывода о полной имущественной несостоятельности, о совершенном расстройстве денежных дел Гартунга в год совершения преступления. Точно так же есть у нас и доказательство несостоятельности Алферова, есть письмо, написанное той же Марией Петровной Онуфриевой весной 1876 года. Из этого письма оказывается, что Алферов крайне нуждался в деньгах, и что г-жа Онуфриева у свидетельницы Матюниной занимала деньги, чтобы избавить его не более не менее как от долговой тюрьмы.