Получилась чертовски сложная фигура.

Похожая на гордиев узел.

Потом с трудом я начал составлять памятку более молодому себе. Из углеродистой стали, обоюдоострый дамасский меч. Меч-меморандум, который разрубит научно-исследовательскую станцию «На вершине холма» на тысячи конвульсивно содрогающихся парадоксальных фрагментов.

Найми этого, уволь ту, оставь сотню молодых ученых, здоровых и способных к размножению, в прошлом, на один миллион лет до нашей эры. Ах да, и не зачинай никаких детей.

После такого спонсоры наши набросятся на нас, как рой разъяренных ос. Неизменяемость вырвет путешествия во времени из рук человечества. Все, связанное с ними, уйдет в мертвую петлю и, исчезнув из реальности, ввергнется в дезинтеграцию квантовой неопределенности. Станция «На вершине холма» растворится в области вероятности и домыслов. Исследования и находки тысяч преданных своему делу ученых исчезнут из сферы человеческого знания. Мой сын никогда не будет ни зачат, ни рожден, ни послан бессердечно на смерть.

Все, на достижение чего я потратил целую жизнь, будет разрушено.

На мой взгляд, звучало неплохо.

Когда памятная записка была завершена, я снабдил ее пометками НЕОТЛОЖНО и ТОЛЬКО ДЛЯ МОИХ ГЛАЗ. А потом подготовился послать на три месяца вспять.

За спиной у меня раздался щелчок, и открылась дверь. Я повернулся всем телом в вертящемся кресле. Ко мне пришел единственный во всем мироздании человек, который мог бы остановить меня.

– Парнишка получил двадцать четыре года жизни, – сказал Старик. – Не отбирай их у него.

Подняв голову, я поглядел ему в глаза.

В мои собственные глаза.

Эти глаза завораживали меня и внушали отвращение. Они были темно-карими и гнездились среди накопившихся за целую жизнь морщин. Я работал с ним с того дня, как поступил на станцию «На вершине холма», и эти глаза по сей день оставались для меня загадкой – совершенно непроницаемые. Они заставляли меня чувствовать себя так, как чувствует себя мышь под взглядом змеи.

– Не в мальчишке дело, – сказал я. – Вообще во всем.

– Я знаю.

– Я только сегодня вечером его встретил, я хочу сказать – Филиппа. Хоукингс – он был всего лишь новый рекрут. Я едва его знал.

Старик закрыл бутылку «Гленливета» и убрал ее назад в бар. А я и не заметил, что все это время пил.

– Я все забываю, каким эмоциональным был в молодости, – сказал он.

– Я вовсе не чувствую себя молодым.

– Подожди, пока доживешь до моих лет.

Не знаю наверняка, сколько лет Старику. Для тех, кто играет в эту игру, существуют медикаментозные способы продления жизни, а Старик играет в эту паршивую игру так долго, что практически уже заправляет ею. Мне известно одно: он и я – один и тот же человек.

Внезапно мои мысли приняли неожиданный оборот.

– Черт бы побрал этого идиота! – выпалил я. – Что он вообще делал за пределами периметра?

Старик пожал плечами.

– Любопытство. Все ученые любопытны. Он что-то увидел и пошел посмотреть… Оставь, малыш. Что сделано, то сделано.

Я поглядел на памятную записку самому себе.

– Мы выясним.

Он положил подле моей записки вторую.

– Я взял на себя смелость написать это для тебя. Думал избавить тебя от боли ее составлять.

Я пробежал текст глазами. Это была та самая бумага, которую я получил вчера. «Хоукингс подвергся нападению и был убит Сатаной вскоре после полуночи по местному времени, – процитировал я. – Примите меры предосторожности, чтобы предотвратить распространение слухов».

Меня захлестнуло отвращение.

– Вот потому-то я и собираюсь взорвать всю эту дрянную систему. Ты думаешь, я хочу стать человеком, который способен отправить на смерть собственного сына? Ты думаешь, я хочу стать тобой?

Это его задело. Долгое время Старик стоял передо мной молча.

– Послушай, – наконец сказал он, – помнишь тот день в музее Пибоди?

– Сам знаешь, что помню.

– Я стоял тогда перед той фреской и всем своим сердцем – всем твоим сердцем – желал увидеть настоящего, живого динозавра. Но и тогда, даже восьмилетним мальчиком, я знал: такого не случится. Есть вещи, которые просто не могут произойти.

Я молчал.

– Господь вручает тебе чудо, – сказал он. – Не отказывайся от него.