— А вы-то тут при чем? Вы-то что с ним так носитесь? Как будто он ваш. Не вы же его, надо думать, родили, хотя он на вас и похож.

Она рассвирепела. Заверещала. Я быстро захлопнул дверь, повернул ключ и в совершенном изнеможении рухнул на тахту. Меня била дрожь. Я сжался и стиснул зубы, чтобы не завыть. Вот до чего дело дошло! Но по всей логике событий этим и должно было кончиться. Хозяйка между тем ринулась к телефону обзванивать своих знакомых и приятелей. Она кричала в трубку с таким расчетом, чтобы мне за дверью было слышно все от слова до слова, а речь шла, разумеется, о ките. Потрясающем, единственном в своем роде ките, которого вскоре им предстоит лицезреть — кто знает, может быть, первый и последний раз в жизни.

— Подумайте, ведь еще вчера я могла бы умереть и не увидеть кита. (Нет-нет, со мной ничего не случилось, это я так!) Но представьте себе, находятся отдельные субъекты, которые этого не умеют ценить. Да, такие уж у нас люди. Завидуют чужому успеху и возвышению. Так им и кажется, что от них оторвется кусок, если они кому-нибудь окажут уважение.

Вслед за первым телефонным звонком последовал второй и третий, и во второй и третий раз хозяйка принималась восхищаться его размерами и весом, словно это она его вытащила из пучины, словно она (а не я) родилась на море, словно она (а не я) выросла в рыбацкой семье и всю жизнь только тем и занималась, что охотилась на китов, а между тем, я был уверен, она ни разу не была на море и наверняка не умеет плавать, а карп и судак — единственные рыбы, которых ей доводилось когда-либо видеть. Впрочем, это нисколько не мешало хозяйке проявлять свою осведомленность в вопросах рыболовства и призывать своих приятельниц идти смотреть кита в ее сопровождении.

— Они обязаны пропустить меня, — твердила хозяйка. — Я горой стояла за кита в то время, когда другие и слышать не хотели о нем, и даже поссорилась с некоторыми маловерами из моих квартирантов.

Снова полетели камни в мой огород. Улучив момент, когда она удалилась из холла, я незаметно выскользнул на улицу.

Я бродил как неприкаянный, словно бездомный бродяга или студент, лишившийся крова, и вдруг мне захотелось вот так, одному, по-студенчески, побродить по Калемегдану. В вечной суете и спешке обычно забываешь про себя. Я уже и не помню, когда в последний раз дышал свежим воздухом под открытым небом. До обеда сидишь в канцелярии, потом вздремнешь часок, а вечером, смотря по настроению, то завернешь к приятелю, то встретишься с Десой, когда ее мужа нет в городе, побудешь немного вместе, таясь, разумеется, от посторонних глаз, проводишь ее домой и снова — в свою берлогу. Я работаю еще и сверхурочно ради небольшой прибавки к жалованью, на которое особенно не разойдешься. Потом собрания — профсоюзные или встречи фронтовиков, посещения сестры и прочие обязанности, — ну и живешь в вечной суматохе, словно на перекрестке: чуть зазевался — и угодишь под машину. Так время и проходит. А с некоторых пор после того, как перевалило за четвертый десяток, оно побежало, понеслось от меня с неостановимой быстротой.

По счастью, день выдался прекрасный. Солнечный и холодный, морозный. Кругом — ни души, и такая мягкая стояла тишина, что я нарочно стал прогуливаться, чтобы не задремать на скамейке. Я вышел к крепостной стене и стал смотреть на слияние рек. Вода поднялась — снега начали таять, в Саве вода была темной, дунайские воды — светлее. Шел пароход — видно, уже снялся с зимовки — и тянул за собой на длинном стальном канате три широкие черные баржи, словно три огромные туши китов, — они так же безжизненно переваливались через волны, расходящиеся от парохода. Картина эта отвратила меня.

Я направился в другую сторону и очутился перед входом в Зоологический сад. Что потянуло меня сюда, где я последний раз был минувшим летом со своей маленькой племянницей? Одного, среди зимы, пытался разобраться я и понял, что это было не случайно. Сознательно или бессознательно, но привели меня сюда злоба и ненависть: мне не терпелось обойти львов, тигров, пантер, леопардов, рысей, шакалов, волков, медведей и прочих хищников, которым, как в цирке, выбросят кита, когда закончится представление и замолкнет восторженный рев. Заранее торжествуя и наслаждаясь своим торжеством, я хотел упиться видом мускулистых, гибких звериных тел, мощных челюстей и белых клыков, которые будут его, беззащитного и отверженного, рвать, терзать, раздирать, растаскивать по кускам и пожирать. Мои кровожадные мечты заставили меня внутренне содрогнуться. И все же я — в последний раз за этот злосчастный день пытаясь что-то сделать — протянул руку и толкнул калитку.

Она была заперта. Сторож подбирал разбросанные детьми бумажки.

— Скажите, а что, зоопарк закрыт?

— Закрыт.

— А почему? Из-за мороза?

— Служителей забрали к киту!

— К киту? — поразился я. — Зачем они ему? Разве он живой?

— Да нет. А все живность. Вот их и забрали, чтобы, как говорится, были под рукой.

И он опять принялся за бумажки; их подхватывал и относил ветер, а сторож был старый, сгорбленный, в темно-серой форме и в шляпе. На меня он больше не посмотрел, и я неспешно побрел к Калемегдану. Но теперь парк не радовал меня. Солнце зашло, холодные зимние сумерки спустились на землю. По-прежнему было безлюдно; на сером, бесцветном небе вились стаи ворон. Заговорил репродуктор, скрытый в ветвях. Репортаж о ките! Что-то вещал охрипший диктор, ударники били тарелками, гремела цирковая музыка, гудела людская толпа, и я поспешил прочь.

Чем ближе подходил я к Теразиям, тем больше народу попадалось мне навстречу. Взволнованные предстоящими событиями, люди не могли усидеть в своих стенах и высыпали толпами на улицы. Я зашел было к двум своим приятелям, но не застал их дома; в нетерпеливом ожидании они, очевидно, тоже пошли бродить по городу. Явиться к Десе я не смел — что мне еще оставалось? Посидел немного в кафе, а когда стемнело, томимый своими невысказанными заботами и желанием напиться и выплакать подступающие к горлу слезы, я поплелся домой. Отвергнутый, непонятый, чужой и одинокий в своем родном городе.

И все это кит. Он, Большой Мак, окруженный всеобщим поклонением и восторгом, тот, которого сегодня ночью при свете факелов, в дыму зажженных газет с триумфом повезут со станции в колеснице впряженные в нее граждане. Новоявленное божество, языческий идол, могущественный кумир. Тучный и черный.

Темнота. Город, похоже, наконец заснул. И только далеко за полночь одинокий, холодный, строгий и недремлющий внимательно всматривался в ночь желтоглазый огонек моей комнаты.