Городская электросеть была в неисправности. Темнота; лишь полосы света из окон падали на мрачные улицы. Таким образом, он мог спокойно пройтись без боязни быть узнанным. Вопрос был только о том, куда пойти. В Белграде и в зимний сезон выбор не слишком богат, а летом, особенно вечером, когда жители окраин в поисках развлечений тоже устремляются в центр, все возможности сводятся к дешевым кафе и забитым ресторанам, выставившим столы на тротуары, и без того достаточно узкие и распространявшие вокруг ароматы острой кухни вместе с навязчивыми звуками народных и джазовых оркестров, пронзительные всхлипывания которых смешивались со скрежетом тормозов и автомобильными гудками. В саду одного закрытого клуба, куда он забрел поначалу, было приятней и тише, но здесь была угроза наткнуться на знакомых. Надо будет здороваться, жать руки, кто-нибудь пригласит его за стол, и будет неудобно отказаться, его станут расспрашивать, где он был, в городе ли еще его семья и почему сам он не в отъезде, когда все, кто только мог, давно сбежали из города. Кто-нибудь обязательно вспомнит, что видел в газетах сообщение о его недавней поездке, схватит его за пуговицу и, не давая ему вырваться и улизнуть, не столько из любопытства, сколько от смертельной скуки начнет выпытывать, что он видел в той далекой стране, откуда только что вернулся, на самом деле не слушая его и рассеянно постукивая пальцем по столу.

Он дошел до центра в тот момент, когда, на мгновение ослепив его, вспыхнули электрические фонари. Улицы сразу оживились, наполнились говором, людьми. Его толкали, терлись потными телами, и он поспешил в укрытие. Не разбирая, свернул в ближайший сад, один из тех, куда заходят летом на скорую руку выпить пива и стоя проглотить пару сосисок. В дальнем углу сада играла полуцыганская-полуджазовая музыка и полнотелая певица, сотрясаясь всеми своими пышными формами, могучими мехами легких исторгала из себя пронзительные и мяукающие звуки. И здесь была толчея и грязь — хуже некуда. Сесть было негде; посетители входили и выходили, создавая вокзальную суету. Душно, жарко; раза два вздохнувший ветер швырнул ему в лицо пригоршню пыли, но не принес облегчения. Лето, как всегда, вернуло город в его восточное прошлое, с мухами, мошкарой, разбросанными бумажками, подсолнечной шелухой и арбузными корками, покрывающими столы и землю под ними. Он пожалел, что вышел из дому. Заказал необходимый минимум из готового ассортимента, чтобы поменьше ждать, и, получив заказ, тотчас же расплатился.

Где-то по соседству кинотеатр впускал и выпускал новые порции зрителей. Вышедшие с очередного сеанса заходили в сад глотнуть чего-нибудь и прийти в себя после удушающей атмосферы закрытого зала. Другие забегали перекусить перед вечерним сеансом или купить у лоточников семечек, жареного арахиса, миндаля или конфет, которыми они будут лакомиться во время фильма. Студенты, рабочие, школьники, молодые парни в одних рубахах и девушки в ситцевых платьицах. Парочки, которым угощение и передача сладостей дадут возможность коснуться лишний раз друг друга в темноте. Смуглолицый высокий мужчина с тонкими усиками и черными, зализанными и напомаженными сапожной ваксой волосами, преследующий здесь какие-то свои сомнительные интересы, случайно затесавшаяся пожилая супружеская чета, с бумажных салфеток аккуратно поедающая сосиски, и плечистый, атлетического склада молодой человек в клетчатом пиджаке с карманами, набитыми пакетиками жареного арахиса — пакетики уже не умещались у него в карманах, и он совал их державшей его под руку молодой женщине в светлом костюме.

Она была непривычно для него причесана: скромный канцелярский пучок распущен, и волосы, разделенные пробором посредине, свободно падали почти до плеч. И выражение лица совсем другое, в нем читалось несомненное желание подыгрывать спутнику. Узнает он и костюм: материал привезен им из одной поездки, а сшит он, должно быть, недавно, так как до последнего отъезда он не удостоился видеть ее в новом наряде. Правда, теплая погода, позволяющая его надеть, только что установилась. Молодого человека раньше ему встречать не приходилось, да оно и понятно: их дороги никогда не пересекались. По виду это, скорее всего, бывший футболист, а ныне спортивный деятель, представитель Внешторга или директор небольшого предприятия. Но безусловно, один из тех молодых ловкачей, что с легкостью добывают деньги и с еще большей легкостью ими сорят, носят модные клетчатые пиджаки с разрезом сзади, говорят на недоступном пониманию обычных людей зашифрованном наречии своего круга и все время что-то беспокойно вертят в пальцах.

Стало быть, вот в чем причина, что он ее не застал, позвонив по телефону из дому. Хотя, впрочем, это и к лучшему! Со временем все то, что раньше составляло романтическую прелесть мгновений украденной любви, стало его тяготить. Жаль было времени, потраченного с ней на свидания, затягивающиеся в бездушном и опустошающем любовном состязании в неуютной комнате, куда он продолжал заходить еще по временам едва ли не из чувства какого-то долга. Непереносимо было и воровское возвращение от нее неосвещенной лестницей, недостойное его возраста. Несносным стало изыскивание фальшивых предлогов для устройства свиданий, как и вообще забота об этой связи, обременительная для его перегруженного сознания. Шаль времени, как, впрочем, и денег, которые ушли на эту банальную интрижку с длинноногой секретаршей из академического института; вдобавок его преследовал страх, что однажды в этой комнате — со всеми вытекающими отсюда неприглядными последствиями — настигнет то самое, чего он, прислушиваясь к перебоям своего сердца, с некоторых пор так боялся.

Они ушли. Прильнув друг к другу, растворились в толпе посетителей первого, дешевого, вечернего сеанса. Он не почувствовал ни грусти, ни ревности: только печаль примирения с тем, что неизбежно; и за ними следом медленно двинулся к выходу и он. Вспыхивали и гасли огни реклам на зданиях. Продавцы вечерних газет выкрикивали последние новости. Послышался свисток регулировщика и скрип автомобильных тормозов. Мальчишка-спекулянт долго от него не отставал, предлагая купить, как в насмешку, два билета на вечерний сеанс.

Сквозь поток прохожих он протолкался на боковую темную и почти безлюдную улицу. Все быстрее и тверже ступая, подгоняемый отзвуками своих шагов, гулко разносившимися в неосвещенной тишине уснувших улиц, кружным путем вышел к крепости над рекой и, прислонившись к стене, стал смотреть на огни противоположного берега.

Он был свободен. Совсем и от всех! Жены в городе нет, о его возвращении никто не знает, докладывать о себе он никому не должен и ни в чем ни перед кем не обязан отчитываться. И как бы в подтверждение того, что состояние нервной напряженности, раздражительности и смертельной усталости, сопровождавшей его возвращение домой, отчасти было следствием подсознательного протеста против обновления любовной связи и непринятия на себя обязательств, ставших для него обременительными, с последним звеном только что распавшейся цепи, освободившей его от оков, в нем как-то незаметно, сами по себе рассеялись тревога, и тоска, и гнетущее ощущение одиночества, обостренное этим летним вечером в городе, когда все ищут общества и компании. Теперь его действительно ничто не связывало, и впервые за долгие годы, длинной чередой уходящие в невидимую даль мальчишества и ранней молодости, он был совершенно волен от всяких обязательств, и радостное чувство раскрепощения делало его окрыленным и легким, и хотелось, раскинув руки, как крылья, взмыть с ветром ввысь и улететь.

Вглядываясь в бескрайнее море темноты, внизу под собой, с огнями идущих пароходов, чьи пути пересекались на слиянии Савы с Дунаем, и каким-то мерцающим светом, загоравшимся и гасшим вдали, подобно сигналам маяка, прислушиваясь к скрипу подъемных кранов, разгружавших и нагружавших баржи в порту, вдыхая сырой и тяжелый запах большой реки, доносимый ветром до его расширенных ноздрей, он и сам захотел куда-нибудь поехать. Не на конференцию, не на деловую, творческую встречу, а куда-нибудь просто так, без определенной цели, в путешествие, не ограниченное рамками программы и сроков прибытии и отправлений. Ринуться куда-то в неизвестность, бежать, и при этом возможно скорее, сразу, хотя бы и завтра, прежде чем кто-нибудь успеет его перехватить и задержать. Спрятаться, забиться в какой-нибудь заброшенной глуши, лучше всего где-нибудь на морском берегу, где он не должен был бы ни с одной живой душой поддерживать знакомство и общаться, кроме как с ветрами и птицами небесными, и где, полностью предавшись одиноким прогулкам, безмолвию и любованию морскими просторами, отдыхая и очищаясь, он мог бы поразмыслить на досуге, что делать дальше, как распорядиться и на что употребить остаток того, что называется его жизнью.