Санька слышал, как она, чуть не плача, жаловалась:

— Щенок! Ох, щенок! С Петей целоваться! Надо же, с Петей целоваться. Да мой Коля на фронте погиб, а этот Петя для меня сопляк. Всю душу измотал, полчаса бился. А у меня работа точная – масло взвешивать.

Витька, разносивший на подносе тарелки с картошкой, тоже возмущался:

— Во-первых, обниматься, а не целоваться. А во-вторых, кто виноват, открыла бы, и всё. Не везёт нам. Теперь пожалуется Чугунову. Давай быстрее ешь и иди зови Женю Белова. Пусть поторопится, а то всё жалуется…

Когда Санька открыл дверь казармы, Женя радостно посмотрел на часы.

— Как хорошо! Вовремя пришёл, я ещё в кино успею.

— Иди, в роте кто-нибудь есть?

— Все ушли, только старшина.

Женя быстренько влез в родную шинель и, хлопнув дверью казармы, побежал глотать ужин, чтобы наскоро убрав посуду со столов, успеть в клуб до журнала. В казарме стало тихо и жутко. Откуда-то раздавался металлический звон. Сначала тихо, а потом звон стал усиливаться. Казалось, кто-то катит дребезжащую металлическую тележку. Санька и раньше боялся оставаться в казарме один. Один на один с огромным двухэтажным домом, где за каждым нечаянным звуком, рождённым падающими каплями в умывальной комнате или шкрябаньем мыши чудится что-то страшное и непонятное. Ночью страшно не так. Рядом за стеной спят суворовцы, сто человек. А тут – один в целом мире, и старшина, если и есть, то как на другой планете.

Звон не умолкал. Санька выглянул на улицу. Никого. Посмотрел через окно в спальню. Пусто. А тележка всё звенела и звенела, и кто-то её медленно тащил и совсем рядом.

Стало жутко. Он ещё раз выглянул на улицу. Падал свет, тускло светили фонари, и не понять, откуда доносился равномерный дребезжащий металлическими частями звук.

Тогда он заглянул в сушилку. Здесь звук был сильнее. Включил свет, и звук тут же отодвинулся к змеиным волнам труб. Он подошёл, приложил ухо: металлом звенели трубы.

— Дневальный, где вы? Почему ушли от тумбочки?

Санька вылетел на площадку и увидел, как старшина Горунов отодвинул её от стены.

— Смотрите, у вас здесь грязь. Плохо принимаете наряд. Возьмите веник и подметите. Даже письмо чьё-то завалилось. – Он поднял с пола конверт. – Что за неряха в наряде стоял? Письмо при нём за тумбочку завалилось, а он и не заметил. Ну-ка? – старшина придвинул письмо к глазам, вглядываясь в штемпель, — ещё позавчера пришло. Два дня пролежало за тумбочкой. – Повернул конверт лицом. — Так это же Вам. Будто специально дожидалось. Видно не зря Вас в наряд поставили, суворовец Соболев.

— Как раз в четверг объявили, — с грустью добавил Санька.

— Ну что ж, до свиданья. Несите службу хорошо, — попрощался старшина, и как только за ним захлопнулась дверь, Санька разорвал конверт и узнал родной, но трудноразбираемый, как электрокардиограмма, мамин почерк.

«Здравствуй, дорогой сыночек! – обращалась к нему мама. – Как тебе там в училище?..» Дальше она рассказывала обо всех, задавала много вопросов, и в конце сообщила, что дедушке стало ещё хуже, и его положили в больницу.

Дедушка заболел. Саньке сразу стало жаль деда. Ему показалось, произошло что-то страшное. И письмо пришло в тот неприятный день, шло три дня и два дня пролежало за тумбочкой.

«Дедушка болеет». Как это плохо, когда болеет кто-то из твоих родных. Может, у него просто ангина, грипп, или ещё что… Но так просто в больницу не кладут. Значит, серьёзно. Тем более, у дедушки ещё с войны ранения. Хотя, может, и не так страшно. Но написала письмо мама, а не отец. Значит, не просто. Раньше письма только отец писал.

Санька хотел открыть книгу, которую ему дал почитать Витька, но не читалось. «Дедушка заболел!»

Санька вспомнил их последнюю баню перед отъездом.

— Санька, не езжай в суворовскую школу. Санька, я всё копил деньги на дом, отдам их тебе. Купим пианино, будешь ходить в музыкальную школу. Не уезжай. Уедешь, и мы с тобой больше не увидимся. Я уже на пенсии, и сколько лет мне ещё жить-то?

— Да пусть едет, — говорил кривой дядя Саша. – Человеком будет. Нам не чета. Не надо будет молотом как тебе всю жизнь в кузне махать или как мне костяшками на счётах щелкать. Офицером будет, а то и генералом.

— Офицером! Генералом! А ты помнишь нашего лейтенанта, когда он нас в бой поднимал, а мы под огнём прижались к земле и не то чтоб вперёд, головы боялись поднять. Так первая пуля – ему. Офицером. Человеком. Не ходи, Санька, в суворовскую школу…

Мамино письмо задрожало в Санькиных руках. Может, и правда не надо было поступать в суворовское училище, а надо было послушать деда…

Когда ночью в наряде приближается твоя очередь становиться к тумбочке, и отстоявший своё время дневальный направляется тебя будить, шаги слышны издалека, и кажется, что ты вообще не спал. Проснёшься и лежишь, втайне надеясь, что пройдут мимо, что это не за тобой, что это не тебя сейчас тронут и скажут: