Сейчас ему было стыдно, что взамен Витькиного он написал Лиде совсем другое письмо. Написал про себя, как ему бывает обидно, когда обижают несправедливо, как грустно и одиноко в день рожденья, когда лежишь в санчасти и лечишься от гриппа. Но как становиться радостно оттого, что после занятий придут друзья, поздравят и скажут, чтобы ты выздоравливал, «а то без тебя скучно». И сразу хочется преодолеть недуг.

Потом Санька писал, представляя себя Володей Зайцевым. Рассказывал, как прыгал в это воскресенье с парашютом, как боялся, как летел, как потом пел песни… Письмо подписал как Витька: суворовец «В» и, не перечитывая, отправил.

Ведь уверен был. А сейчас пришёл стыд: зачем подвёл друга, который столько раз заслонял его, оберегал, защищал… «Надо ему обо всём рассказать. – Но тут же решил. – Нет, не буду. Дело сделано. Ничем не поправишь. Письмо ушло».

Майор Иванов вызвал к перекладине Витьку, тот завис, легко с маха поднялся над перекладиной и мягко соскочил.

Санька взглянул на ребят: никто не восхитился легко выполненным упражнением. Просто все его делали, кто лучше, кто хуже. Только у Саньки да ещё, может, у Толи Декабрёва оно не получалось. Удивляет, наверно, то, что не умеешь, а что можешь ты, но не может другой, раздражает. Все казались сейчас какими-то одинаковыми. У каждого голубая майка, заправленная в синие, до колен трусы. Под чёрными кожаными тапочками с негнущимися подошвами морщинились синие хлопчатобумажные носки.

«Сейчас мне выходить из строя», — подумал Санька, осторожно подобрался, приготовился, но преподаватель посмотрел на часы:

— Всё, вам пора. Так, Соболев, не забудь, о чём я сказал. Мысленно тренируйся и верь, всё получится.

За спиной опять потянулся липкий, противный шепоток:

— Вот жаба! Вечно ему поблажки. На перекладину не лез, через козлика — мысленно тренируйся.

— А тебе-то что? – отвечал ему резкий Витькин голос.

Шёпот огрызался, извивался, но смысл его слов разобрать было нельзя, потому что он потонул в общем говоре суворовцев, торопившихся в раздевалку.

Саньке казалось, что идущие за спиной шепчутся, осуждают, язвят, и он заставил себя оглянуться: никто даже не смотрел в его сторону.

Только что он представлял, что все взгляды обращены к нему, что его осуждают, готовят недоброе, но стоило оглянуться, и всё исчезло, рассеялось… Все торопились в раздевалку скорее натянуть на себя толстое тёплое ненавистное бельё, гимнастёрку, брюки, сапоги. И он тоже заспешил.

«Скорее одеться, чтобы не опоздать в строй и снова не услышать обидных окриков».

Суетливо натягивая на себя одежду, он путался, злился, пока не застегнул ремень и не принялся разглаживать складки растолстевшей за счёт зимнего белья формы.

К зимнему нижнему белью питали вражду все суворовцы. Форма от него становилась мешковатой, а её голубой пух намертво цеплялся к чёрному сукну и не вычищался жёсткой щёткой, не отглаживался тяжёлым утюгом через намыленную тряпку. Ненавистное бельё старались не надевать. Прятали под матрасами и в тумбочках.

В строй Санька не опоздал и даже успел отдышаться, осмотреться и ещё раз заправиться. На этот раз последним, не торопясь, шёл самый сильный во взводе Лёшка Дмитриев. Суворовцы стояли и ждали, а Серёга Яковлев, улыбаясь, громко шутил:

— Ну, Лёшик, молодец, не торопится, ничего не боится. А чё, подождём, время-то есть. Успеем.

Саньке стало смешно, он улыбнулся перемене интонации в Серёгином голосе. «Для меня и для Толи Декабрёва – жаба, для Лёшки – Лёшик-молодец».

«А может верно, жаба, — опять вспомнил вчерашнее Санька, — Витька идёт и не подозревает, что его письмо вчера сгорело. Но можно ли было отправлять такое письмо человеку, которого обидели? А может Серёга прав? Я жаба, размазня и ничего не могу решить твёрдо».

Два толстых утюга, как маневровые паровозики, медленно двигались то в одну, то в другую сторону по жёлтой в подпалинах тряпке. Пар с шипением вылетал из-под них и тут же исчезал, оставляя в воздухе запах палёной шерсти. Двое суворовцев, не доверяя тяжести чугунных утюгов, залезли на столы и вдавливали их в брюки двумя руками. От этого столы тяжело стонали, а скрепляющие их сухарики жалобно повизгивали. Рядом на стульях тосковали очередные, мечтавшие скорее, по-кавалерийски, оседлать пыхтящие паровозики. Ещё двое суворовцев стояли, повесив брюки на руки. Больше в бытовке никого не было, но длиннющий хвост незримой очереди жил своей независимой жизнью, и если бы он неожиданно подтянулся к бытовке, то захлестнул бы весь коридор. Завтра должен был состояться строевой смотр.

— Что такое строевой смотр? Как к нему готовиться? Что делать? – спрашивал Серёга Яковлев у своего земляка грушеголового Петьки Киселёва из третьей роты.

Петька приглаживал натёртый бриолином до паркетного блеска чуб и говорил, причмокивая языком.

— Что строевой смотр! Что к нему готовиться! Так, брючки гладануть раза два туда-сюда, и всё. Видели, как я?

Петька действительно с брюками расправлялся недолго, не залазил на стол, не обкатывал утюг. Он пришёл в бытовку, спокойно дождался, пока очередной наездник расседлает паровозик, без лишних движений подошёл к столу, разложил брюки и быстро, пока стоявший на очереди Коля Марченко раздумывал сказать или не сказать, что не Петькина очередь, навёл стрелки. Потом Петька аккуратно повесил брюки на руку и подал утюг Коле: