Копьё с хрустом входит в татарскую грудь, наконечник застревает в чешуйках панциря. Якушка дёргает древко, ужасаясь своей незащищённости, своему бессилию отразить встречный удар.

Но ответного удара нет. Схватка закончилась. Дружинники перебрасывают тела убитых татар обратно через стену — туда, откуда они пришли незваными гостями.

Возле Якушки останавливается воевода Илья Кловыня, говорит одобрительно:

— Похвалы достойно, мурзу копьём свалил! Вижу, добрый из тебя ратник получится! Если надумаешь ко мне в дружину проситься — приму.

— По мужицкому делу я больше привычен, — стесняется Якушка. — Да и хозяйство опять же своё есть...

— Ну, дело твоё... А слова мои запомни...

...Снова проходит мимо Звенигорода татарская конница, но она теперь идёт не от Москвы к Можайску, а от Можайска к Москве. Большие тумены [18] покидают звенигородские волости — дочиста ограбленные, выпустошенные.

Но по-прежнему стоят под Звенигородом войлочные юрты татарского осадного войска, лучники пускают стрелы в город, спешенные воины Дюденя лезут на стены. А ночами по-прежнему мигают на пригородных полях бесчисленные костры татарского стана.

Снова и снова ходит по стенам, от бойницы к бойнице, князь Даниил Александрович, ободряет воинство своё:

— Большие татары ушли, скоро уйдут и остальные. Надейтесь, люди, на оружие своё да на Божье заступничество.

Но мало кто уже верил в обнадёживающие слова. Обессилели люди в осаде, упали духом перед татарской звериной настойчивостью. Татар уже положили под стенами без числа, а они всё лезут, лезут. Будет ли конец им, Господи? Невмоготу больше!

А утром — радостный колокольный звон, ликующие крики... Только догорающие костры остались на месте бывшего татарского стана. Ушли татары в темноте, как ночные разбойники-тати.

Выстоял град Звенигород!

Ещё два дня держал людей в осаде воевода Илья Кловыня — осторожничал. Посылал конные сторожевые разъезды вниз по Москве-реке. Но разъезды возвращались и рассказывали, что ушёл Дюдень невозвратным путём, что нет больше татар ни за Истрой, ни за Всходней, везде чисто.

Отправляясь обратно в Москву, князь Даниил Александрович собрал звенигородцев на соборной площади, в пояс поклонился людям (Якушка даже прослезился, увидев такое):

— Благодарствую, чада мои, что крепко стояли против супротивников, окаянных язычников, сыроядцев! Идите с миром по дворам своим!

— И тебе спасибо, княже, оборонил люди свои! — ответно гудела толпа.

Крупными хлопьями падал снег, будто торопился прикрыть зловещие следы войны. С карканьем проносились над головами стаи ворон, возвратившихся на городские кровли, на прежние обжитые места, и их возвращение убеждало даже самых недоверчивых, что беда позади. Только лёгкий запах гари да побуревшие от крови повязки у ратников ещё напоминали о страшных днях осады.

Память людская отходчива. Иначе как жить? Незабытое горе давит, сгибает до земли, превращает жизнь в тоскливую чёрную муку, если не избавиться от него.

Забудется и эта татарская рать, как забылись прошлые. Сотрётся из памяти, если рать не затронула самых близких людей. Но в такое не хотелось верить и не верилось. Предчувствие — дар немногих...

Якушка Балагур потом вспоминал, что не было у него после конца осады никаких дурных предчувствий. Не было, и всё тут! Даже наоборот: бежал Якушка к своему двору с лёгким сердцем, радовался наступившей тишине, лесной отрешённости от забот, лёгкому скольжению лыж.

Свистел, как мальчонка, спускаясь с холмов в дютьковскую долину. Кричал оглушительно, пугая лесное зверье:

— О-го-го-о!

Протяжным эхом отзывались холмы: «...го-го-о!»

Металась по еловым лапам перепуганная белка.

С шумом, роняя снежные комья, сорвалась лесная птица глухарь.

«О-го-го-о!»

Нерушимо стояли вокруг Дютькова леса. Ничто не предвещало беды.

Но снег в долине истыкан оспенными уколами копыт.

Но на месте Якушкиного двора — мёртвое пепелище, и закопчённая печь поднималась над ним, как надгробие на кладбище.

И не было больше ничего: ни людей, ни скотины, только воронье карканье да скользкие волчьи тени за кустами.

Потемнело небо, качнулись сосны, будто опрокидываясь навзничь...

Якушка выронил из рук копьё, побрёл, пошатываясь, к пепелищу. Бездумно, отрешённо разгребал давно остывшие угли. Черепки разбитых горшков... Прогоревший дверной засов... Скособочившаяся от жара медная ступка... Всё чёрное, чёрное...

Якушка нашарил под печкой щель тайника, вытащил сплавившийся комок серебра и бессильно лёг на золу: надежды больше не было. Если бы жена Евдокия с ребятишками ушла по своей воле, она не забыла бы в тайнике своё и Машуткино приданое. Значит, смерть или вечный татарский плен...