Мы провели три дня в Италии, три дня, в течение которых я каждую минуту старался убедить себя в том, что счастлив, и, как заправский гедонист, твердил, что просто обязан наслаждаться настоящим.

Мы завтракали на просторной террасе отеля. По утрам Жизель делала покупки в однотипных маленьких магазинчиках, которые без труда смогла бы найти и в Париже, недалеко от своего дома. Поскольку у меня не было никакого желания посещать бесчисленные музеи города, которые я знал как дважды два, я чаще всего сопровождал ее. На улице Кондотти: «Видишь эту сумку? Обрати внимание на отделку. — Да, Жизель». На улице Корсо: «Как ты думаешь, мне пойдет эта юбка от Армани? Все же немного коротковато! — Примерь, Жизель».

Я не предупредил Лоранс о своей поездке в Рим. Сначала я собирался воспользоваться случаем и провести некоторое время с Виктором, тем более что после смерти моего деда мы изменили наши первоначальные планы. Однако, приехав в Рим, я, сам не зная почему, даже не позвонил своему сыну. Более того, бродя по Риму под руку с Жизель, я боялся неожиданно встретить Лоранс и Виктора. Тогда мне как недостойному отцу пришлось бы оправдываться. Когда мы сидели в кафе у перекрестка Четырех фонтанов, я вдруг подумал, что неосознанно выбрал Рим для короткого отдыха, чтобы лучше осознать фиаско своей супружеской и семейной жизни.

У нас была короткая культурная программа. Поскольку Жизель никогда не видела ни Форума, ни Колизея, а во мне проснулся мой преподавательский инстинкт, я счел своим долгом показать ей их. Жизель нашла удручающим то, что ни один памятник архитектуры не сохранился целиком. Я возразил, что у руин есть своя прелесть. По правде говоря, моя роль чичероне утомляла не только ее, но и меня. Жизель нашла, что в Риме слишком много храмов и форумов. Я польстил ей, сказав, что как-то раз Шатобриан сделал аналогичное замечание и подчеркнул, что римские императоры из чувства тщеславия проводили все свое время, разрушая творения своих предшественников, чтобы на этом месте возвести новые сооружения, прославляющие их самих.

Я водил Жизель в маленькие ресторанчики, которые когда-то показала мне Лоранс, избегая trappole per turisti. Мы с Жизель много времени проводили в отеле, занимаясь любовью, на кровати, украшенной херувимами, словно сошедшими с картин Рафаэля. До ужина Жизель с удовольствием принимала ванну. «Ты должен присоединиться ко мне. Эта гидромассажная ванна — просто отпад! — Спасибо, Жизель. Я подожду тебя внизу, в баре отеля».

В последний вечер, когда на улице Мелория я увидел прелестную пиццерию, а Жизель рассказывала мне о неприятностях одного из своих авторов, вынужденного строчить по два романа в год, чтобы платить алименты бывшим женам, я вдруг подумал, что именно в этот момент я хотел бы оказаться в обществе Элоизы. Но потом я счел смешным мечтать о молодой женщине, которую видел всего два раза. Делая вид, будто интересуюсь рассказом Жизель, я старался понять, почему Элоиза не выходит у меня из головы, и пришел к выводу, что в моем влечении к ней нет ничего физического. Чувствуя себя подавленным после смерти Абуэло и открытий, которые я сделал о его прошлом, я распознал в Элоизе человека, способного меня понять, человека, которому я могу довериться, не боясь, что меня осудят.

В тот вечер мы поздно вернулись в отель. Жизель захотела снова принять ванну, чтобы еще раз насладиться гидромассажем.

Из внутреннего кармана куртки я достал кассету, которую дала мне Элоиза. После нашего с ней ужина я ни разу не брал кассету в руки. Была ли это простая забывчивость или сознательный акт? Так или иначе, сейчас у меня возникло непреодолимое желание прослушать ее. Нет, я не был счастлив. Нет, поход по дорогим магазинам с Жизель не принес мне реального облегчения, а лишь «отвлек» меня от ноющих внутренних ран. Я ненадолго забыл о постоянно подавляемых страданиях, причиненных мне смертью отца, поскольку теперь нисколько не сомневался в том, каким образом оборвалась его жизнь; о своей неспособности прийти на помощь сестре, погрузившейся в хроническую депрессию; наконец, об изумлении и стыде, от которого сгорал, узнав, что наш дед, этот безупречный образ из нашего детства, во время войны активно сотрудничал с немцами.

Я спросил администратора, могу ли я воспользоваться registratore a cassette.

— S`i, naturalmente, signore.

Я устроился за столиком, стоящим чуть в стороне, в самом углу террасы, и заказал стакан джина для храбрости. Едва я нажал на кнопку «пуск», как мной овладела ностальгия. Мне было тяжело слышать голос, раздававшийся словно из могилы.

— Можно начинать?

— …

— Когда именно вы приехали в лебенсборн Сернанкура?

— В то время не говорили «лебенсборн». Это заведение называлось общежитием или родильным домом.

— В общежитие, если вам так угодно.

— В феврале 1941 года.

— Вы знаете, когда оно было открыто?

— Я не могу назвать вам точную дату. Скажем, оно работало несколько месяцев…

— При каких обстоятельствах вас наняли на работу? Через посредничество мадам Гильермо?

— Да. Через мадам Гильермо. Я познакомился с ней в начале лета 1939 года в Аржелес-сюр-Мер во время Retirada. Тогда я, молодой врач, только что закончивший университет, хотел помогать испанским беженцам. Лагеря, наспех разбитые на побережье и окруженные колючей проволокой… Это был трудный, но незабываемый опыт. Вот в этом-то аду я и познакомился с мадам Гильермо.

— Что именно она делала в лагерях для испанских беженцев?

— Через одну из своих ассоциаций она оказывала гуманитарную помощь, которая в буквальном смысле спасла тысячи беженцев, которые могли умереть от голода и холода. Мадам Гильермо была ни на кого не похожей, никому не подчиняющейся женщиной.

— В каком смысле?

— Франция ничего не сделала, чтобы облегчить жизнь семей, бежавших из Испании, в которой правил Франко. И вдруг жена генерала, героя Великой войны, протянула им руку помощи… Тогда это считалось дурным тоном. После войны о ней говорили много плохого, в частности из-за ее ассоциации.