Дато открыл дверцу старой тумбочки. Когда-то он хранил в ней свои рогатки. Тогда он был таким же, как пацаны, что играют сегодня во дворе. Но только по возрасту. По мировосприятию совсем другим, что естественно. Сейчас другие времена. И все же он был злее их. Хотя по логике должно быть наоборот.

Вытащив мешок и рюкзак, он вернулся в комнату.

— Давай посмотрим вещи еще раз, — предложил он брату.

— Да сколько можно? Я до того, как ты появился, проверил их. Потом вместе с тобой. Нет там ничего интересного.

Но Давид все же вытряхнул содержимое из котомки и рюкзака. Пересмотрел. Потом и карманы. И под подкладку залез. Ничего!

— Я же говорил, — сказал Зура, доев колбасу.

— Гио провел у тебя два дня, так?

— Так.

— Что он делал?

— Спал или слонялся по квартире.

— Не выходил?

— Нет, я же говорил.

— Странно это, не находишь?

— Я не знаю, Дато…

— Как это?

— Для меня, например, не странно. Если бы не работа, а у меня есть и жратва, и бухло, я мог бы сидеть безвылазно в своей берлоге. Если ты хочешь поговорить о Гио, то выключи логику. Он был болен психически.

— Не факт.

— Ты его живым не видел! Только мертвым.

— Поэтому могу предположить все, что угодно. Начиная от временного помутнения рассудка до намеренного введения тебя в заблуждение.

— Возможно, ты прав. Я не знаю, что он делал в мое отсутствие. Я приходил с работы, спрашивал его, Гио отвечал. Так что я с его слов сужу…

Давид скомкал вещи покойного брата и запихнул обратно.

— А зачем приходила Маша? — спросил он как бы между делом. Постарался сделать вид, что не очень-то этим интересуется, просто любопытствует.

— Попросила прощения.

Голос его был так тих, что Давид сначала решил — он ослышался.

Прощения? Маша? За что? Он так много о них не знает! Впрочем, вообще ничего…

— А я у тебя должен… — произнес Зура сдавленно.

— Что должен? — не понял Дато.

— Попросить прощения.

— Сегодня что, религиозный праздник, о котором я забыл? — непонимающе уставился он на брата. — Прощеное воскресенье или что-то в этом роде?

— Я двадцать лет себя жалел. Я, можно сказать, положил на это все свои силы. Пока надеялся, что Маша поймет, как была со мной несправедлива, и даст мне об этом знать, еще на что-то был способен. Писал, рисовал, пыжился как-то. Думал, прославлюсь, будут меня по телевизору показывать, она увидит и… — Зураб вскочил, схватил со стола водку. Поднес ко рту, но, сморщившись, вернул на место. Налил вина из пластиковой бутылки. Залпом выпил. — Но времена такие были. Полный беспредел. Разруха! Свет на два часа давали. В магазинах голяк. Мхедриони вместо того, чтобы за порядком следить, бойни устраивали. Во всех дворах наркотики. На улицах перестрелка. Кому в такое время есть дело до литературы и живописи? Выжить бы!

Дато слушал брата, кивал. Но про себя возмущался. Неужели Зураб думает, что ему было легче? В лихие девяностые все бывшие республики Советского Союза трясло. Какие-то больше, какие-то меньше. Везде творился беспредел. И в России стреляли, были перебои с электричеством, продуктами. Народ целенаправленно спаивали и пытались подсадить на иглу, чтобы превратить в тупое стадо. Дато пережил все это. В чужой стране! А не как Зура — на родине. У брата был дом, знакомые. У Дато ничего! И никого. Отец сразу же самоустранился. И остался Давид один в чужом краю. Без крова, гроша в кармане, семнадцатилетний пацан с надломленной предательством любимой и брата душой во враждебном мире. Никому не нужный. Презираемый многими…

Пришлый.

Кавказец.

Башибузук.

— Что-то ты стал слишком многословным, брат, — проговорил Дато, отбросив эти мысли. — На тебя это не похоже.

— Да. Ближе к делу. Я прошу у тебя прощения за то, что украл у тебя счастье.

— Давай ты скажешь прямо, что имеешь в виду, не прибегая к аллегории? А то я могу тебя неправильно понять. Я ведь существо приземленное, — сказал Дато.

— Помнишь, папа тебе подарил футболку с ковбоем?

— Красную?

— Да.

— Помню, конечно. Недолго она меня радовала, пропала куда-то.

— Настоящая американская футболка, — мечтательно протянул Зура. — Красная с белыми вставками, надписью «Мальборо» на груди и ковбоем на пузе. Как мне хотелось такую, не представляешь!

— К чему ты ведешь, Зура?

— Я ее у тебя украл.

— Ты? Зачем? Она ж явно была тебе мала!

— Да. Я пытался ее растянуть. Мочил и вытягивал. Но она, высыхая, принимала прежнюю форму. Американское качество, ничего не поделаешь.

— Ты сравниваешь Машу с футболкой? — озарило Давида.

— Я в глубине души знал, что и она никогда не будет мне впору… То есть не станет моей до конца. Она любила тебя. А со мной переспала от тоски и отчаяния. И я долго ее к этому подталкивал. Нагнетал обстановку. Нашептывал ей, что ты не вернешься…

— А ты подлее, чем я думал.

— У меня одно оправдание — я безумно ее любил.

— А сейчас?

— Нет.

— Уверен?

— На все сто. Любовь к Маше умерла вместе с надеждой. Она была как воздух во мне. — Зураб схватил с подоконника резиновый мячик. Когда-то давно он на его примере объяснял, что собой представляют девочки — «пустые внутри и скачут, скачут…». Не думал Дато, что мяч до сих пор сохранился. — Я был как он. Потом стал таким… — Зура взял нож и острием проткнул в мяче дырку, воздух начал выходить. — И превратился в это!