Она была точно в забытьи, и её вздрагивающий голос опьянял его. Она сжимала его колени, целовала орлы на царственных туфлях, называла его нежными прозвищами, которые в минуты близости допускались и нравились даже царям, уверяла, что его любовь для неё ценнее всего на свете: ценнее трона, роскоши и благ двора, заманчивых соблазнов властолюбия, что разлука по мановению хитрого евнуха была для неё временем мук и терзаний. Перенести её она смогла только благодаря надежде на встречу.

Она признавалась, что в жизни у неё был только он один, который дал ей полное счастье и счастье это казалось вечным и несокрушимым. А дескать, нелюбимая, безобразная, старая и глупая Феодора оскорбляет его своим присутствием во дворце и кроме царственной крови в ней ничего нет, что бы давало ей права на близость с образованнейшим мужчиной в стране, с блистательным василевсом, с великим полководцем своего века.

Голос её был полон вдохновения, нежности и отчаяния. Руки её лихорадочно сжимали стан Цимисхия, были горячи и цепки, от них расплавился бы и металл. Продолжая бессвязный любовный лепет, она тихонько подталкивала его к ложу, на котором с момент досуга отдыхал василевс. И Цимисхий не в силах был противиться её словам и объятиям. Рука его упала е ней на грудь, и он ощутил прилив такой необоримой страсти, которая окончательно спутала его помыслы. Она прижала его к себе и её дыхание уже обдавало его лицо:

– Несравненный мой и сладчайший, я буду твоей собакой, с которой ты волен делать все, что тебе заблагорассудится. Я готова жить так, как ты захочешь, лишь бы встречаться с тобой. Согласна жить в хижине рыбака на берегу моря, в притворе захудалой монастырской церкви, в лесной землянке у дровосека, только не лишай меня своего внимания, иногда посещай меня… Воздух столицы будет мне целительным бальзамом. Этим воздухом дышишь ты. Видеть тебя, ласкать тебя - источник моей жизни. Кто может любить тебя как твоя Феофано?! Ты - моя мука, ты - моя радость, ты - моё величие, ты - моя судьба. Каждая рабыня, живущая в столице, и могущая видеть тебя хотя бы однажды в год на торжествах, счастливее меня. Так мы будем доверчивее друг к другу.

Она поднялась, повинуясь толчку его руки, и губы их сблизились. Ощущение покорного и обольстительного тела судорогой охватило его. Счастье было на пороге к осуществлению, но в это время вошёл временщик.

– Владыка, - произнёс он сухо и громко, - сроки приёма истекли. Тебя ждут государственные дела.

Цимисхий отпрянул, почти вырвался из объятий Феофано. Опустив книзу глаза, он пытался побороть смущение. Феофано исступлёнными глазами пожирала его, она ждала его приговора, от которого зависела её судьба.

Иоанн Цимисхий колебался недолго и сказал:

– Да, мой милый паракимонен, ты прав. Меня ждут неотложные дела. Приём окончен, мать-игуменья.

Мертвенная бледность залила лицо Феофано. Василий указал ей на выход. Но игуменья не двинулась.

– По повелению василевса Романии, - бесстрастным голосом прочитал пергамент паракимонен, - игуменья Феофано отправляется в дальний монастырь, в тот монастырь, отдалённый от столицы, в котором никто не мешает общению с богом и который избрал для неё сам божественный василевс на благо ей самой и государству ромеев.

Цимисхий глядел на неё уже безразличным холодным взглядом и ждал, когда она удалится. И она угадала, что участь её решена.

Василевс ждал и, наконец, тоже указал ей на дверь. Он теперь совсем освободился от наплыва нежных чувств, и непреклонность его решения была очевидна. И она демонстративно присела на стул, чего никак нельзя было делать в присутствии василевса.

– Даже большая собака бывает великодушна к малой собаке, - сказала она.
– А ты и к этому оказался неспособным. Одно только вероломство… Господи, ты сам видишь: друг, достигший власти, стал потерянным другом… Вражда между близкими особенно непримирима, так изведала я на опыта, Иоанн! Где твоё благородство, твоя справедливость, твоя благодарность? Тебе ничем не искупить и доли моей преданности… моей жертвы для тебя.

Из глаз её капали слезы…

– Ах, Феофано, - сказал Цимисхий.
– Женские слезы для меня непереносимы… Я люблю тебя по-прежнему. Но я принадлежу не себе… Только по глупости своей люди думают, что царь всесилен. И я не знаю, паракимонен… как мне тут поступить…

– Я знаю, владыка. Монахиня Феофано стыдит нас вероломством и несправедливостью. Сейчас мы вернём ей этот самый упрёк… Я щадил её, владыка, а также оберегал твой покой!.. Но сейчас я должен проявить меру суровости… чтобы истина восторжествовала.

Он захлопал в ладоши, и вошёл человек в одежде монаха со свитком пергамента в руке. Он склонился перед василевсом.

– Ты узнаешь его?
– спросил Василий.

Феофано отвернулась и гордо произнесла:

– Нет.

– А ты узнаешь её?
– спросил Василий монашка.

– Узнаю. Она отсылала со мной письмо Калокиру. Вот оно.

– Читай…

Монашек прочитал, письмо Калокиру, в котором Феофано назначала свидание с ним и обещала «всё рассказать».

– Что значит «всё рассказать?» - спросил Цимисхий.
– Что хотела ты рассказать Калокиру? Моему врагу! Это - неслыханная низость - общаться с моим врагом, врагом державы, и приходить в Священные палаты с маской друга… Обманщица, изменница… Враг империи и василевса… Ты отняла у меня всякую веру в твои слова и действия…