Цимисхий был уверен, что только такой ценой он заслужит прощение патриарха.

– После такого несчастья, постигшего августейшую супругу, - сказал, вздыхая, патриарх, - богоугоднее было бы для неё предаться самоуспокоению в одном из вверенных мне монастырей. Пусть выплачет горе…

– И я так же думаю, - сказал василевс.
– Горе у ней неутешное, владыка.

Цимисхий не прометился. Он точно угадал намерение патриарха.

Полиевкт между тем спросил, когда Цимисхий намерен короноваться и в каком храме клиру готовиться к этому великому торжеству.

– Богоугоднее в храме Премудрости божией…

Какая деликатность! Патриарх чутьём угадал, что Цимисхию приятнее короноваться не там, где короновался Никифор.

– И я так же думаю, - ещё задушевнее ответил патриарх.

Вырвавшись из лап Цимисхия, патриарх тотчас же после аудиенции созвал своих митрополитов и получил от них согласие на анафему василевсу. Тайный этот сговор происходил в одной из обителей, где иногда проводил досуг владыка. Подходило время коронации василевса, а патриарх в столице не появлялся. Цимисхий находился в страшной тревоге, когда к нему пришёл паракимонен Василий.

– Владыка, - сказал он.
– Нас постигла беда.

Может быть первый раз в жизни этот железный и проницательный человек усомнился в своей силе ума. Василевс дрогнул. Даже в самых трудных обстоятельствах паракимонен не произносил такого слова - «беда!»

Василий рассказал обо всем, о чём донесли ему соглядатаи, а также несколько митрополитов, усомнившихся в рискованной затее патриарха.

– Что же делать?
– спросил Цимисхий.

– Идти к нему на поклон…

– Это невозможно! Чтобы я…

– Но это единственное и самое верное средство. Лучше сто раз унизиться, чем лишиться короны вместе с головою.

– Ты думаешь, что до этого может дойти?

– Ещё когда Полиевкт стоял здесь перед тобою на коленях, он уже решил про себя, как ему поступить. Один раз он простил цареубийцу, а второй раз не простит. Твоё величество недостаточно постигло всю глубину коварства духовных пастырей…

При слове «цареубийцу» Цимисхий закрыл лицо и вздрогнул. Если паракимонен не пощадил царя и слово это произнёс, стало быть - дело не только плохо, катастрофично.

– Если один раз он простил… - повторил Василий.
– Второй раз он не простит… А какое время сейчас: брось искру, столица вся превратится в пламень… Торопись, владыка… Час промедления может стоить жизни…

Цимисхий в изнеможении осел в кресло. Потом он произнёс со страданием в голосе:

– Я знаю - эти гнусные святоши-монахи меня унизят: наложат эпитимию…

– Только бы это…

– Ещё будет ломаться, не сразу примет…

– Идти на все… На все унижения… Никто не узнает… И всё будет отмщено… И всё поглотит Лета.

– Иду! Унижение стоит престола, - твёрдо сказал царь.

Он встрепенулся. Это был - полководец перед сражением. Лицо спокойно, ни капли суетливости, весь - решимость…

Он позвал слуг, оделся патрикием, закрыл лицо.

– С богом, - сказал Василий.
– Кто сумеет себя ограничить, победить, сумеет это сделать и с другими. Иди, с готовностью делать все, что прикажет патриарх… Соглашаться со всем, что изречёт.

Через несколько часов василевс возвратился. На нём не было лица: измождённый вид, блуждающий взгляд. Это был по виду страдалец, истязаемый судьбой…

– Он наложил на меня эпитимию, - сказал Цимисхий Василию слабым голосом, - точно на блудливого мирянина… Каждую ночь в течение месяца я должен отвесить перед иконой тысячу поклонов.

– Выносливость - первое условие полководца, - весело ответил паракимонен.

– Да… Ещё он заставил меня исповедаться при этом… И сознаться… во всех грехах… и в этом… О, ужас… Какие пережил я минуты унижения… Ненавижу самого себя, мой друг.

– Это они любят, когда у них каются… признают грехи… Если бы не было грехов и раскаяния, и монахи и церковь были не у дел, не нужны, - сказал паракимонен рассудительно.

– Всё состояние велел раздать нищим… Всё до последней номисмы…

– Богатство - пустяки. Его ценит только тот, кому оно недоступно.

– И взял слово с меня, чтобы я женился на этой старой облезлой корове…

– Эта корова стоит короны, - сострил Василий.

– О!
– застонал Цимисхий.
– Я не в силах забыть этого позора… какого мне не причинял никто… Единственно, о чём я думаю, найду ли в себе ума, чтобы изобрести этому заплесневевшему монаху самую ужасную месть…

– Владыка, - Василий склонился и поцеловал край его одежды и прошептал, - об этом есть кому позаботиться…