Деревянный дом в два этажа с мансардой когда-то составлял личную собственность новгородского купца третьей гильдии Алексея Квашонкина: нижнее помещение занимала чайная с бильярдом, а верхнее — хозяева. Теперь сын бывшего богатея и жена его Любовь Гордеевна занимают мансарду.

На площадке крыльца тополиные пушинки скатались в длинный шлейф. Лестничные ступеньки четко подсчитывали сами себя. По тому, как хозяйка проворно открыла дверь и предстала надушенная, нарядная, историк понял, что ждала она не только его: мадам Квашонкина часто катается с Морозовым в пролетке с надувными шинами. Хитрая дама не выдала своего разочарования. Она, видимо, еще не знает, что любовник ее теперь ухаживает за «Вечерним соловьем».

— Голубушка, вы были на концерте Яснопольской?

— Фи, бездарь! — хлопнула она дверью.

Он подумал: «Знает». По выходным дням Квашонкин, король местного бильярда, проводит свободное время с кием в руке; и Любовь Гордеевна без мужа, которого не любила, побеседует более откровенно о своих агентурных делах.

В светлом коридоре хозяйка обратила внимание гостя на висящий портрет своего отца, похожего на Чехова. То был революционер старшего поколения. После одиночной камеры Петропавловской крепости его выслали на вечное поселение в Новгород, где он отошел от политики и женился на цыганке.

Дочь унаследовала от родителя ясные лучистые глаза, а все остальное от матери: смуглость лица, верткие прямые плечи, тяжесть смоляных кудрей и привычку повязывать цветистый платок на подвижные бедра, а с большими кольцами в ушах она не расставалась с детства. Цыганка любила свободу. Муж ее заведовал софийской ризницей и днем, естественно, находился на работе, а вечерами предпочитал бильярдную, что жену вполне устраивало.

— Проходите, пожалуйста! Это моя комната…

Мебель красного дерева, французские гобелены, китайские вазы, японские статуэтки, новгородские древние иконы без ажурных окладов — все это нагромождено, как в лавке антиквара.

Прошло то время, когда Николай Николаевич не мог без смущения смотреть в глаза первой красавице города. Сейчас историк думал не о ней, а о третьей коллекции.

Хозяйка подняла штору венецианского окна и, с голубым котом на руках, важно кивнула на картину в золоченой раме: Екатерина II амазонкой восседает на белоснежном коне.

— Вглядитесь! Краски, композиция — стиль Лямпе. Но который? Если старший — находка; если младший — так себе: сын слабее отца. Ищу автограф. Вижу через лупу наплывы масла, а подписи нет и нет. Я уж отчаялась! Вдруг на изгибе седла… знакомый росчерк Лямпе-старшего…

«Откуда такая ценность?» — заинтересовался историк и сам же сообразил: посредница ленинградской комиссионки ездит по всей Новгородчине, где немало больших дворянских имений. Видимо, в усадьбе помещика-книголюба она раздобыла и редчайший том «Философии общего дела», изданный на востоке нашей страны.

— Книга Федорова открывает ваш список…

— Спасибо, Любовь Гордеевна! — обрадовался он, поясняя: — Утопист, но оригинальный мыслитель. Им интересовались Толстой, Достоевский, Циолковский и даже народовольцы….

— Народовольцы, говорите? — уточнила она и взглянула на календарь, прибитый к наличнику двери. — Год назад скончался народоволец, соратник Желябова и Софьи Перовской…

— «Последний из могикан», как назвал его Ленин.

— А известно ли вам, что именно Ленин вернул ему, Тыркову, сад и двух коров?

— В усадьбе Улькова на берегу Волхова?

— Все-то вы знаете, историк! Но, — она загадочно улыбнулась, — одно, наверное, вам не известно…

— Что ваш отец сидел в крепости?

— Отрадно! Очень! — у нее дрогнул голос. — Вы всегда по-доброму вспоминаете моего папу, но сейчас о другом…

Пустив кота на пол, Любовь Гордеевна взяла с ломберного столика костяную шкатулку и восторженно воскликнула:

— Смотрите! Форма! Резьба! Прелесть!

Изящная работа художника заслуживала похвалы, но краевед по тону скупщицы смекнул, что ларчик не без секрета. И не ошибся.

— Приобрела в бывшем имении. Держу в ней аптечку. А Маркиз, — погрозила коту пальцем, — учуял валерьянку и опрокинул шкатулку на ковер. Смотрю — проглянуло второе дно, а над ним желтый от времени листок…

«Секретка Н. Ф.», — пронеслось в сознании историка.

Огонек догадки в глазах гостя насторожил цыганку, и она, спохватившись, мигом придумала отговорку:

— Любовная записка восемнадцатого века!

Широковещательная заявка — и скромная концовка.

Это несоответствие толкнуло хозяйку сменить пластинку:

— О, вы не представляете, какие уники выдает наш край! Полотна! Иконы! Самоцветы! Графскую мебель! Наш магазин на Морской — клад интуристам: вагонами везут за границу. А жаль!