После ужина Иван не пошел провожать Фому, закрылся в кабинете и, видимо, заглянул в тетрадь, возвращенную Анной Васильевной. Чекист встретил приятеля неожиданным вопросом:

— Тебе помогает «Логика открытия» искать Алхимика?

— Разумеется, друг мой.

— Ключ номер два?

— Хотя бы! Второй ключ ведает прямой и обратной связью между полярными участниками…

— Понял! Сильвестр и Пискун связаны прямо и обратно. На стороне Алхимика — мускулы, гипноз и опыт уголовника, а сообщник воздействует на него своим положением, изворотливостью и осведомленностью. Не он ли малый леший, автор анонимок?

— И легенды о золотой модели? Эта версия увела нас в сторону — подальше от Алхимика.

— Как все это проделал Пискун?

— Он, по словам Розы, снабжал макулатурой Гершеля, и там, в аптеке, рассказал провизору о купцах, об их золотом подношении царю. Аптекарь поверил и поведал о том юмористу Фуксу. А тот — своей Берточке. И пошло гулять по городу. Не так ли?

— Значит, клубок связей распутал вторым ключом?

— Вернее, связкой ключей: молодая приживалка Сильвестра разносит букеты по адресам, торгует цветами на рынке, на пристани…

— Где зря дежурили мои ребята.

— Увы, батенька, откуда было знать, что золотые слитки уплывали через Хутынь. — Калугин взглянул на будильник. Пора бы вернуться или позвонить велосипедисту. — Два полюса: Алхимик и дантист, а меж ними двойное звено — Машутка и Пискун. Она посредничала, а Пискун прикрывал…

— Ой шельма!

— Кстати, голубчик, шведы не могли взять приступом Новгородский кремль. Предатель Шельма открыл им ворота. Возможно, так и родилось это пакостное словечко!

— А ты этого Шельму оснащал своей логикой…

— Упрек верный, друг мой, но я не откажу человеку, который тянется к диалектике. К тому же близость с нами помогла мне быстрее раскусить его. — Историк взял со стола свою философскую тетрадь. — Он трижды просил меня дать почитать. Я не доверил.

— Спрячь подальше! Монах на все способен…

Вмешался телефонный звонок. Иван схватил трубку.

Он в ожидании двух вестей: от жены и сотрудника-велосипедиста.

— Сбежал, — прохрипел он, не выпуская трубки из рук. Красные пятна расплылись на щеке чекиста. — Сбежал…

— Это Пискун предупредил.

— Не надо было допрашивать Шельму о сионе!

— Наоборот, голубчик, именно теперь мы обнаружили связку Сильвестра, Машутки и Пискуна. Не так ли?

— Так-то оно так, да Алхимик на свободе. — Иван вернул трубку на телефонную рогульку. — Что я отвечу начальству?

— Пусть Смыслов ни шагу от Пискуна. Тот продаст Сильвестра.

И, словно одобряя слова хозяина, на веранде в два голоса зашлись в свисте канарейки. А в саду безмолвно оседали сумерки…

Ночь была темная, как монашеская ряса. Ильменский косохлест сбивал последние листья с монастырских яблонь. В каменной ограде, что тянулась вдоль Волхова, дубовая дверца скрипела, стеная.

Братья одной кельи, сгибаясь под тяжестью ноши, давно измерили тропку, ведущую с угора к реке: сколько раз старшой таскал тут воду для поливки сада, а меньшой — лещей в трапезную.

Поозерский челн устлан осокой. Сильное течение и южный попутник живо скинули долбушку к Борисоглебской церкви. Возле храма в темноте они тихо выгрузили покражу и здесь же, на берегу, поклялись не выдавать друг друга.

В ту же ночь семнадцатого года меньшой, Алексашка, вернулся в Юрьево, вернулся нищим: еще накануне он свою долю ценностей продул побратиму в карты. А старшой, Сильвестр, угнездился в материнском домике, развел цветы, на кои большой спрос, а для разноса свадебных и траурных букетов приютил сироту.

На паперти она, толстопятая, стояла молча, с протянутой рукой. Сильвестр, член церковной двадцатки, осмотрел ее крепкие ноги, домотканую сорочку, крестьянскую грудь с медным крестом, бритую голову и посочувствовал: «За что сидела?»

Злая бабка извела ее приблудное дитя, а Машутка грех приняла на себя. Глаза у Сильвестра распутинские, ему не соврешь. Он поверил сироте, к тому же силач с детства боготворил женщин.

При доме околоточного Сильвестр работал дворником. Однажды полицейский бил жену. Сильвестр вломился в спальню, схватил тщедушного надзирателя и выбросил его в окно с третьего этажа. Вдова не выдала спасителя: божилась, что муж сам в белой горячке покончил с собой. Хозяйка надбавила дворнику жалованье, а тот вдруг ушел в монастырь.