Блестят шлемы под холодным осенним солнцем, бьются на них червленые и желтые султаны из конского волоса, осыпаются шлемы наземь. Облетают дрожащие от разлитых в воздухе ярости и ужаса листья, редко желтые, больше зеленые. Див, плача, падает с ветки, лежит лапами кверху, рубиновые когти царапают воздух, крылья бьются о траву. Жухлая трава за крепостью, за кремлем покрылась цветными суконными плащами, деревянными щитами, бедной посконью и дорогой паволокой. Под тканями и деревом – тела, открытые тела остывающей руды.

Суета над полем. Карна и Желя, стеная, летят с юга, Хильд и Хлёкк с севера, свирепый одноглазый Один вздымает копье, не дающее промаха, рядом с ним сыновья: рыжебородый веснушчатый Тор с молотом и убийца – слепой Хёд. Воет могучий волк Фенрир, задрав кверху тяжелую морду с белым широким лбом, хочет оборвать свою цепь, выкованную из корней гор и медвежьих жил, желает свободы, как перед концом мира. Спешит напиться кровью и седобородый, седовласый, но самый юный из богов – Перун, выскочка. Торопись, невежа, торопись, немного нагуляешь. Упрямый корельский Таара смеется-гремит с запада, наклоняет столб могучей шеи, хочет высмотреть, что там внизу. Вытирает руки о широкий полосатый передник старуха Лоухи, богатое готовится угощение, заранее старуха жадничает. Свысока глядит на суету тощий смуглый Арес с горящим факелом, ухмыляется, спесивец, своим веселым мыслям – поодаль от остальных, но все же нет-нет, да и приблизится взглянуть, забывая о «благородстве», толкается локтями, пинается и кусается, как прочие, ищет, где жатва обильней. Лишь я не двигаюсь с места, ловлю багряные струи разверстой пастью, пью в последний раз.

А младший князь уже далеко. Его воины и советники знают свое дело, жалкий заговор деревенских жрецов раскрыт, мертвым лежит старый князь, никто не предостерег его, стекают капли отравленного вина из опрокинутого кубка; мертвы верные дружинники, те, что сопровождали его, мертвы недалекие князевы волхвы, мертвы глупые купцы. Те, кто поумней, схоронились за городом в чужих домах, дожидают вести о смерти князя Олега, им скажут: змея ужалила его, черная змея клюнула в ногу раздвоенным жалом, осиротели города – на ночь. Утром новый князь выйдет из крепости вершить праведный суд и кропить жертвенники легкой кровью и маслом. Молодой властолюбивый советник, которого они зовут Свенельдом, встанет за его плечом: в свою очередь направлять князя к смерти.

Новый князь, князь Игорь, родит сыновей и умрет, ведомый Свенельдом, советником и воеводой, разорванный на части древлянскими вязами, да мне не достанется той крови. Но как всю силу и славу сыновей Игоря заберет сын Перуна, которого Ольга будет носить во чреве двенадцать лет, так и сам Перун, новый бог, пройдоха, займет мое место, украдет кровь и капище. А хоть будет моложе меня, недолго порадуется власти, засохшим листом вяза слетит в кощуны и сказания, уступит власть следующему, не пьющему кровь – навсегда.

Пройдут века, и люди перестанут жить в своих снах, даже верить снам перестанут многие. Найдутся и такие, кто будет видеть сны черно-белые, вот какие странные сны и времена наступят. И попрячутся берегини, скроются вилы, даже злыдни измельчают и убавятся в силе и числе. Но так далеко Сновид не мог разглядеть, зато хорошо видел смерть Олега, покатившуюся цветной чашей с отравленным вином, видел резню на поле за кремлем. И чуть дальше видел: новый высокий курган на берегу Волхова, еще не обложенный дерном; на кургане сидят, поливают из кубка рыхлую землю князь Игорь с княгиней Ольгой, распустившей волосы, подурневшей от горя, с незаметным даже самой опытной повитухе младенцем во чреве, с грудями, полными молока для недавно рожденного убогого Игорева сына, который не станет наследником и князем; и дружинников нового князя, пирующих на тризне, видел Сновид. Но не видел воинов вещего Олега. Живых не видел.

Еще дальше смотрел Сновид: на возмужавшего воеводу Свенельда, поверяющего свои тайны не советнику, не отроку, не волхву, не человеку вовсе, а маленькому идолу, бронзовому Перуну с позолоченной головой и молнией в руке.

– Игорь, – объяснял Свенельд идолу, – трус. Согласился на малую дань, согласился сразу, как предложили. А мог взять у греков втрое, если б дошел до Царьграда. Силы у него хватало, войско сытое, неусталое. Захотел повторить поход вещего Олега, да повернул, едва краешек добычи ухватил. С легкой добычи вовсе на уступки пошел греческому-то царю. Был бы жив Олег, разве бы греки столько воли себе взяли! Да и ты стоял бы в большом нарядном капище, а не в моем походном храме. Тебе тоже ущерб от Игоря, не захотел ленивый князь менять установившийся порядок, тебя во главе ставить. Хитрей решил: признал Ящера первым богом, как раньше, а большую часть его, Ящера, законной добычи – жертвы наказал волхвам на свой двор нести, дескать, князь сам будет решать, что жертвовать в капище, что в кремле оставлять. И Ящера Игорь обокрал. Но это только в Ладоге, киевских столичных волхвов побоялся.

Идол же кивал Свенельду золоченой головой, тяжело ворочал негнущейся шеей, ронял слова, как ржавые древние наконечники:

– Отправляй Ольгу с Асмудом древлян воевать, пока Игорь не вернулся. Добуду ей удачу. Ольга же отдаст тебе древлян на прокорм, за память о вещем Олеге, Игорь не посмеет возмутиться ее решением. Древляне тебе аккуратно станут дань платить.

Немного дальше видел Сновид, видел, как пьяные гриди подступали к Игорю, развалившемуся во главе длинного стола, уставленного снедью и корчагами с вином, как жаловались на свою бедность, кивали на богатство Свенельдовых воинов. Два любимых белокурых отрока князя Игоря аж плакали от зависти, словно девушки, и твердили: полно серебра у косматых древлян, зачем мы, дружина Игоря, сами не сходим за серебром, труд не велик, только суму побольше приготовь. И пьяный Игорь обещал; обещал и трусил древлян, а протрезвев, трусил Свенельда, но возвращался из очередного похода воевода Свенельд, с радостью уступал древлян Игорю, да еще подначивал, что нигде дани не взять легче. А после шел воевода на берег широкой реки, не Волхова уже – Днепра, доставал бронзового идола и обещал:

– Перуно! Скоро исполнится! Совсем недолго осталось Игорю княжить.

И распрямлялись дикие вязы, такие же косматые и кряжистые, как древляне, рвали тело князя Игоря надвое, а где стекала его кровь, не росла больше трава, одни сухие лишайники, несущие дурную болезнь и розовые пятна по всему телу.

Но княгиня Ольга не плакала у себя в тереме, как плакала бы всякая другая жена и вдова, а готовилась к войне и сама ехала вместе с войском, легкий меч висел у нее на поясе. А уж после того похода ездила без устали по всей земле – отныне своей, по всем владениям, наводила порядок после Игоря. Каменные охранные знаки ставили там, где Ольга полагала границы; корпели писцы, готовили грамоты об Ольгиных победах; а похожи те грамоты были на кощуны, на сказки и песни. Не о войне говорили – о мудрости да хитрости Ольгиной, не о битвах, а о птицах-голубях, выпущенных княгиней нести к родному древлянскому жилью прожорливый огонь в красных лапках. В тех грамотах нежные голуби, взятые ее хитростью как дань с каждого древлянского двора, приносили Ольге победу, а не суровые воины.