Князь глухо засмеялся собственной шутке и наконец обратил взор на кощунника.

Бул не дрогнул: стоял, уставившись в пестрый ковер под ногами князь-Игоря, так и остался. Видел краешком глаза, как склонился к самому уху князя, чуть не прижимая губы к толстой мочке с золотой серьгой, советник с голым бритым лицом, в кафтане, отороченном собольим мехом; как вышел один из дружинников, быстро и неслышно ступая по каменному полу громадными ступнями в кожаных ногавцах с подколенником. Слышал, как скрипнул зубами от сдерживаемого гнева или от нетерпения молодой витязь за спиной князя, как звякнул ножом. А конюхи уж седлали лошадей, выводили на двор, и гриди готовились выступить в необременительный близкий поход к землянке на высоком берегу, ведомые светом месяца и дружелюбным созвездием Лося.

– Я предал друзей, князь, не из корысти и не от страха, – отважно откликнулся Бул. – Я волхв. Порядок, установленный в мире богами, тот порядок, который правишь ты, и я, и любой волхв, мне важней всего, пусть и собственной чести, паче жизни. Не хочу, чтоб он нарушался. Потому сам не стал заглядывать в грядущее.

– Что ж не отговорил своих друзей от опасной и пустой затеи? Зачем позволил им вызнать мои планы нечистой волшбой? Я слыхал, они тебе не просто друзья, они – побратимы, братеники? Ты кровью с ними связан, ты кровь свою предал.

Дружинник с большими ступнями вернулся так же неслышно, как уходил, лишь медный кончик пояса бряцал о кольчугу в такт движениям, скупым, как у зверя, и, как у зверя, стремительным. Доложил на ухо князю: отряд отправился к Волхову за опасными волхвами. Покосился на вестника. Бул услышал, от природы острый его слух еще более обострился в минуту опасности; Бул выпрямился, еще более, до некуда. Если гриди и среди ночи в стенах кремля, у себя дома, в кольчугах расхаживают – попробуй, походи-ка в такой тяжести, – значит, перемены совсем близко подошли, не зря князь стережется. Но надо отвечать на вопрос князя, вон сколько равнодушных и сколько настороженных глаз следит за кощунником.

– Отговорить друзей? От попытки узнать грядущее? Они бы не услышали меня: прельстившись чудом, подошли к древу жизни слишком близко и видят только часть правды, только маленький кусочек растрескавшейся коры и отсвет зеленого шелка в трещинах. Узнай друзья о моем несогласии и противостоянии – сами бы остановили меня, не пожалели, может, навсегда бы остановили.

– Но ты опередил, да? Говоришь складно и важно – заслушаешься! Видишь всю правду, смотришь издалека на древо жизни. Привык к соколиному зрению, живя при дворе царя греческой земли, так? А ведь ты не сокол, ты Соловей. Зачем бесхитростному соловью зоркость? За твои складные кощуны там, у чужого царя, платили немало тяжеленьких слепых золотых монет. А вещий князь Олег заботился о твоем прожорливом многочисленном выводке здесь. Худо ли? Ты еще уверял, будто бы семью с тобой не пускают. Не лгал, часом? – князь Игорь в другой раз засмеялся, закашлял, как от едкого дыма, как от костра с вереском.

– Может, ты не Соловей, не сокол, а кукушка? И, как у кукушки, твой родной дом под землей во мраке, а не наверху в светлом ирье? Сколько же лет жизни накукуешь вещему князю? За его заботы, за любовь к твоим песням, за тяжелое золото? Думаешь, самонадеянный, никто не догадывался, что самые тяжелые монеты давал тебе князь Олег не за песни? Выше складных кощун ценил старый князь твое знание иллирического наречия и кунью пронырливость. Ты все слышал и все понимал, что говорится при дворе в Царьграде. А вот послушай теперь мою кощуну о недавних подвигах и делах царских. Может, она не такая уж складная, но короткая. Или ты не торопишься?

Дружинники рассмеялись, не из угодливости; смешно в палатах стало необычайно – князь Игорь спрашивает заезжего кощунника, ох смешно, сил нет, спрашивает – не торопится ли тот, да послушай ты, дубина, спрашивает его, стало быть, перед пыткой – не торопится ли, это же совсем смешно, да тонко слишком для тебя, вот послушай еще раз: перед пыткой, понимаешь, интересуется – не торопишься ли ты на кол, дескать, это же жилы от смеха лопнут, надо так спросить!

Но князь Игорь не смеялся, говорил дальше:

– Один соловей был посредником великого князя в тайном сговоре с болгарским царем Симеоном – против Царьграда. Хитрый болгарин Симеон после тяжелой обиды замирился с греками на словах, но зла от них не забыл. Вот проходит время, и царь Симеон пускает через себя войско князя Олега, просто так пускает, без особой дани. А войско велико, и болгарской земле тяжело под его сапогами и копытами, тяжело садам, тяжело нивам, а тяжелее всего женам и красным девушкам, терпящим обиды. Но войско шло к вратам Царьграда, и болгарин не пожалел своей земли, дабы ослабить ненавистных греков. Великий князь с неусталым войском греков победил, великий князь Олег стал называться вещим с тех пор, еще бы, такая победа при малых расходах! Никто не знал о тайном сговоре, кроме серой маленькой птички соловья: птичка туда-сюда порхает, нужные слова передает, а люди думают, птичка порхает песни петь.

Так что ты, Соловей, делал, живя у греческих царей? Я скажу! Никто не знал, как ты выведывал, как собирал слухи о силе греческого воинства, не замечал, слыхом не слыхивал, чтобы ты шпионил. Зато знали, как пел песни, бродил от одной богатой двери к другой – все отворялись. Кто заподозрит сладкоголосого? Видишь, получается, что греческого царя ты тоже предал. Ты предаешь тех, у кого живешь, предаешь тех, кому служишь. Когда меня предашь? После того как за морем спрячешься?

Кощунник твердо глядел на князя, его правда, Булова, но и правду надо выстоять: