Он дернулся снова, с величайшим усилием высвободил руку, резко столкнул с себя одно из тел, явно женское и отнюдь не тощее. Он выругался, подтянул колено.

– Перестаньте, пан, – зашептал кто-то совсем рядом. – Не делайте ничего. Беда будет, коли услышат…

– Где я?

– Тише. Услышат – бить станут.

– Кто?

– Они. Мартагузы. Бога ради, тише…

Шаги, скрип дерева. Вспышка факела. Хохот.

Он повернул голову, взглянул.

У кого, кто держал факел, лицо было густо усыпано прыщами. Лба у него почти не было вообще. Черные прямые волосы, казалось, вырастают прямо из бровей. Рейневан его уже видел.

Были еще трое. Один нес фонарь, в другой руке он тоже держал что-то. Двое тащили паренька лет четырнадцати-пятнадцати, которого держали под мышки. Паренек рыдал.

Его грубо толкнули на землю, наклонились, посветили на лежащих, теперь Рейневан уже видел, что лежащие были сбиты в кучу на окруженной редким частоколом площадке. Кого-то выбрали. Кто-то высоко и отчаянно крикнул, кто-то завыл, кто-то снова призвал Бога и святых. Засвистел бич, отрывистые крики заглушили звуки ударов. Вытащенный из огородки паренек – еще более молодой, чем предыдущий, – плакал, умолял сжалиться. Спустя совсем немного из-за частокола долетел его душераздирающий крик. И хохот мартагузов.

Рейневан выругался, бессильно стиснул кулаки. Ну, вляпался, подумал он. Ну, попал.

Он помнил.

У него было скверное предчувствие уже тогда, когда в лесу на развилку дорог въехал на косматой пегой лошади этот прыщавый с волосами, вырастающими из бровей. Когда усмехнулся, демонстрируя черные остатки зубов. Когда вслед за ним из-за деревьев выехали еще четверо. Так же отвратительно выглядевших и усмехающихся.

Скверное предчувствие Рейневана перешло в уверенность, когда Прыщавый, движением руки поприветствовав Войту Елинека, глянул на него, окинул плотоядно оценивающим взглядом. Гейтман Войта Елинек тоже взглянул на него с презрительной гримасой, вполне однозначно говорившей: «Провели мы тебя как ребенка, наивный дурень».

Рейневан сделал вид, будто поправляет стремя, резко хватанул коня шпорой и рванул галопом в лес. Они это предвидели. Заблокировали его лошадьми, ударом свалили с седла, налетели, пригнули к земле. Спутали. Елинек, чтоб его проказа взяла, улыбаясь посматривал с высоты седла.

– Это какой-то важный, – бросил он Прыщавому. – Важный какой-то, не хмырь какой-нибудь. Дашь мне за него десять коп грошей, Гурковец.

– Ага, жди! – ответил Прыщавый. Прыщи у него были везде, даже на веках, даже на губах и даже прыщи на прыщах. – Важный, как же! По одежке судя, артист какой-то гребаный. Много я за него возьму? Один Памбу знает. Дам две копы. Что? Мало? Ну, тогда отвянь, Елинек. Вели его зарезать, в кустах листьями присыпать…

– Дай хотя бы восемь! Говорю тебе – это важный типчик!

– Три!

– Ты и так постоянно на мне зарабатываешь! Мало я тебе людей поставил? Целые деревни тебе продал, скряга.

– Пять.

– А, пусть будет хуже. Эй, чего он так дергается? А ну придушите его малость! Только с чувством!

Рейневан попытался вырваться. Впустую. Ему накинули ремень на шею. Придушили с чувством, несколько раз с чувством ударили по животу. Треснули по голове. Он потерял сознание. Надолго.

За частоколом, у костра, насилуемый юноша кричал и всхлипывал. Тот, которого изнасиловали раньше, стонал и рыдал.

– Что с нами сделают?

– Продадут, – ответил сосед, тот, который раньше предостерегал его. – Продадут на погибель. Это мартагузы, пан. Людей воруют.

Под утро Рейневан что было сил прижимался к другим, сбившимся в дышащий, стонущий и дрожащий клубок. Важна была каждая кроха тепла. Даже вонючего. Впрочем, он сам стоил не больше, чем эти воняющие.

А стоил он пять коп пражских грошей. То есть что-то около десяти венгерских дукатов. Или столько – примерно, – сколько стоили две коровы плюс кожух и вертель [634] пива в придачу.

На рассвете был крик, ругань, мерзкие выкрики, удары ногами и бичами. Столпившихся в ограде по одному выгоняли через ворота в частоколе. Зажимали в колодки, доски с отверстиями для шеи и рук. Подгоняя ударами бичей, согнали в походную колонну.

Колодки Рейневана воняли рвотиной. Неудивительно. На них были засохшие следы.

Прыщавый, сидевший в седле косматой пегой лошади, свистнул, сунув два пальца в рот. Свистнули бичи. Колонна двинулась. Люди громко молились. Бичи летали со свистом и треском.

У кошмара была и своя добрая сторона. Задаваемый бичами полубег разогревал.

Судя по положению солнца, они шли на восток. Их уже не подгоняли так сильно, как на рассвете, не заставляли бежать. Отнюдь не из жалости или сочувствия. Два человека – пожилой мужчина и немолодая женщина – упали и не могли встать, хоть похитители не жалели хлыстов и пинков. Колонну гнали дальше. Поэтому Рейневан уже не видел, что с ними сталось, но предчувствия были скверные. Он слышал злой голос Прыщавого, смешивавшего гейтмана Елинека с грязью за поставку «старых трупов» и проклинающего своих подчиненных за то, что они «поганят товар». В результате инцидента им позволили идти медленнее. И избивали реже.