– Идет шумок, – не дал сбить себя Шарлей, – что тебе в этой войне предназначена весьма важная роль. Что, как говорят поэты, ты должен будешь оказаться в самой гуще событий… Из чего следует, что в гуще событий окажемся мы все.

Они сидели на террасе постоялого двора «Под колокольчиком», радуясь солнцу, приятно пригревающему, несмотря на легкий морозец. Снег искрился на подлесном склоне. Со свисающих с крыши сосулек лениво покапывала вода. Самсон, казалось, дремал. А может, и верно, дремал? Прошлую ночь они проговорили допоздна, и, пожалуй, совершенно напрасно он вытащил пробку из последней бутыли.

– В гуще военных действий, – тянул Шарлей, – к тому же долженствуя сыграть важную роль, невероятно легко получить по шее. Или по иной части тела. Невероятно легко, когда идет война, потерять какую-то часть тела. Случается, что этой частью оказывается голова. И тогда становится действительно скверно.

– Я знаю, куда ты клонишь. Прекрати.

– Выходит, ты читаешь мои мысли, так что добавлять ничего не надо. Ибо выводы, насколько я понимаю, ты уже вычитал.

– Вычитал. И заявляю: я борюсь за дело, за дело иду на войну и за дело сыграю ту роль, которая мне писана. Дело Чаши должно победить, на это направлены все наши усилия. Благодаря нашим усилиям и самоотверженности утраквизм и истинная вера восторжествуют, несправедливости придет конец, мир изменится к лучшему. За это я отдам кровь. И если потребуется – жизнь.

Шарлей вздохнул.

– Ведь мы не прячемся, – спокойно напомнил он. – Боремся. Ты делаешь карьеру в медицине и разведке. Я в Таборе продвигаюсь вверх по ступени войсковой иерархии и понемногу набираю добро. Малость уже насобирал. Служа Чаше, мы уже несколько раз ускользали из-под старухиной косы. И все ничего, только искушаем судьбу, лезем вслепую из аферы в аферу, и каждая следующая хуже предыдущей. Самое время серьезно поговорить с Флютеком и Прокопом. Пусть теперь молодые подставляют шеи в поле и на первой линии, мы уже заслужили отдых, сделали достаточно, чтобы остальную часть войны лениво пролежать sub tegmine fagi [688] . Возможно, за наши заслуги мы уже можем получить теплые штабные столики. Штабные столики, Рейнмар, кроме того, что они удобны и прибыльны, обладают еще одним неоценимым качеством. Когда все начнет раскачиваться, сыпаться и разваливаться, от таких столиков легко оттолкнуться, чтобы сбежать. И тогда можно с собой прихватить немало…

– Это что же может начать качаться и разваливаться? – насупился Рейневан. – Перед нами победа! Чаша восторжествует, настанет истиный Regnum Dei [689] ! За это мы боремся.

– Аллилуя, – подытожили Шарлей. – Трудно с тобой разговаривать, парень. Поэтому, отказавшись от аргументации, закончу кратким и деловым предложением. Слушаешь?

– Слушаю.

Самсон открыл глаза и приподнял голову, давая понять, что и он слушает тоже.

– Бежим отсюда, – спокойно сказал Шарлей. – В Константинополь.

– Куда?

– В Константинополь, – совершенно серьезно повторил демерит. – Это такой большой город у Босфора. Жемчужина и столица Византийского царства…

– Я знаю, что такое Константинополь и где он находится, – терпеливо прервал Рейневан. – Я спрашиваю, зачем нам туда ехать?

– Чтобы там поселиться.

– И зачем бы нам там поселяться?

– Рейнмар, Рейнмар, – с состраданием взглянул на него Шарлей. – Констан-ти-нополь! Не понимаешь? Великий мир, великая культура. Шикарная жизнь, изумительное место обитания. Ты – лекарь. Мы купили бы тебе iatreion вблизи ипподрома, вскоре бы ты прослыл специалистом по женским болезням. Самсона мы просунули бы в гвардию базилевса. Я, учитывая восприимчивую и не переносящую усилий натуру, не занимался бы вообще ничем… кроме медитации, карточной игры и случайного мелкого шулерства. После полудня мы ходили бы в Айя София помолиться о больших барышах, прогуливались бы по Мессе, ублажали бы глаза видом парусов на Мраморном море. В одной из таверн над Золотым Рогом откушивали бы плов из ягнятины и жареных осьминогов, обильно запивая вином с пряностями. Живи – не хочу. Только Константинополь, парни, нет, только Константинополь, только Византия. Оставим, говорю вам, за спиной Европу, эту темень и дичь, отряхнем омерзительную пыль с сандалий наших. Поедем туда, где тепло, сытно и благостно, где культура и цивилизация. В Византию! В Константинополь, город городов!

– Ехать на чужбину? – Рейневан знал, что демерит шутит, но поддержал его игру. – Покинуть землю отцов и дедов? Шарлей! А где патриотизм?

– Я, – Шарлей непристойным жестом указал где, – я человек светский. Patria mea totus hic mundus est [690] .

– Иными словами, – не сдавался Рейневан, – ubi patria, ubi bene [691] . Философия, достойная бродяги либо цыгана. У тебя есть отчизна, у тебя, как ни говори, был отец. Ты ничего не вынес из отчего дома? Никаких наук?

– Ну как же, вынес. – Шарлей показно возмутился. – Много знаний, жизненных и других. Множество мудрых максим, воспоминание о которых позволяет мне сегодня жить прилично. У меня, – он театральным жестом отер слезы, – у меня в ушах до сих пор звучит доброжелательный голос моего отца. Я никогда не забуду его драгоценных указаний, которые запомнил и которыми неизменно руководствуюсь в жизни. Например, после святой Схоластики надень толстые штаны. Или: из пустого и Соломон не нальет. Или: кто с утра хватанет, тому на весь денек хватит. Или…

Самсон фыркнул. Рейневан вздохнул. С сосулек капало.

Рождество Христово, Nativitas domini, отмечали «Под колокольчиком» действительно шумно, хоть только в своей компании. После недолгого потепления снова начались метели, заваленные снегом дороги снова отрезали постоялый двор от мира, впрочем, в такую пору вообще мало кто путешествовал. Кроме Рейневана, Шарлея и Самсона, кроме Фогельзанга, Урбана Горна и Тибальда Раабе, праздник отмечал хозяин «Колокольчика» Марчин Праль, который по этому случаю без сожаления урезал запасы своего погребка на несколько бочонков рейнских, мальтийских и семиградских вин. Жена хозяина, Берта, позаботилась о богатом и вкусном меню. Единственным гостем «извне» оказался мамун Йон Малевольт, который, ко всеобщему удивлению, прибыл не один, а в обществе двух лесных ведьм. Неожиданность была колоссальная, но отнюдь не малоприятная. Ведьмы оказались симпатичными женщинами эффектной внешности и поведения, и после того как был сломан первый лед, они были приняты всеми, включая напуганную вначале Берту Праль.