Однако мало сказать, что Протопопов был «свой». Можно смело утверждать, что из всех министров Николая II на всем протяжении его царствования не было министра более «своего», чем этот. Он оказался самым «своим», оставив за флагом даже таких любимцев-министров, какими были Сухомлинов и Маклаков, не говоря уже о Горемыкине и Штюрмере. Об этом свидетель­ствует, помимо других, и тот фак1\ что даже после смерти Распутина Протопопов не только уцелел на своем посту, но и еще больше укрепился. Одной из первых ответных мер царя на убийство Распутина было утверждение Протопопова министром внутренних дел (до этого он был управляющим министерством). Более того, Воейков писал, что Протопопов не только «пользовался громадным влиянием в Царском Селе, куда он приезжал почти через день, но и заменил Распутина». На вопрос, в силу каких свойств ему это удалось сделать, Воейков отвечал: «Это я не могу сказать, какая была психология в этом деле» 244.

«Психология», однако, понятна. Любовь Протопопова и

«папы» (и тем более «мамы») была взаимной: это было в полном смысле родство душ, основанное на общей политической убогости, ничтожности, совпадении характеров. На допросах Протопопов, устно и письменно объясняя свой правый курс на посту министра, несколько раз ссылался на то, что он «полюбил государя», когда узнал его. «Кроме того, я стал любить государя», поэтому был против переворота, который нанесет «вред тому самому человеку, которого я стал любить» 245. Что это говорилось всерьез, подтверждает дневник его брата. «Александр] Дми [итриевич] говорит,— записал он 26 октября 1916 г.,— что особенно полюбил царя [после наз] начения [в Мин] истерство в [нутренних] дел»246.

Царь, в свою очередь, «полюбил» своего министра, очень быстро обнаружив сходство характеров и политических взглядов. «Моя точка зрения очень совпадала с точкой зрения государя,— свидетельствовал Пр отопопов.— И вообще я должен сказать, что, быть может, именно на этом свойстве некоторой уклончивости характера, которая имеется у бывшего государя и у меня, быть может, на этом был тот контакт, который произошел» 247. «Контакт» произошел сразу. «Принял нового министра, говорил с ним 2 часа,— сообщал царь жене 28 сентября 1916 г.— Произвел хорошее впечатление» 248. «Государь принял Александра] Дмит­риевича] очень хорошо,— записывал автор дневника 4 октяб­ря.— Обнял и поцеловал. Беседа длилась 2,5 часа», опоздали даже к обеду. Очень показательны некоторые темы, затро­нутые в беседе, свидетельствующие, что беседовали едино­мышленники. «Кадеты — главная опасность: умные и организо­ванные. Гучков — Юань Шикай. И он дружен и в переписке со всеми фрондерами — Куропаткиным, Рузским, Кривошеиным и даже с Алексеевым» 249.

Главное, что объединяло царя и Протопопова,— это неверие, обусловленное политической слепотой, в революцию. Именно на этом убеждении была основана их общая точка зрения о недопусти­мости уступок «общественности» и Думе в их требовании «ми­нистерства доверия», о жесткой конфронтации как единственно верном ответе на эти требования. Царю было очень важно на фоне всеобщих предостережений о близости революции найти союзника в лице человека, которого он считал наиболее осведомленным . на этот счет (поскольку вышел «оттуда»— из «левых», по пред­ставлению царя, кругов) и, кроме того, решительно заявлявшего бы, что он железной рукой подавит любые беспорядки, если они возникнут, не остановится перед разгоном Думы и т. д.

Как писал Харламов, «излюбленной темой» Протопопова была революция. «Он в нее не верил, и его чрезвычайно раздражали предостережения некоторых, правда немногих, окружавших его лиц». Протопопов «находил, что в России некому делать рево­люцию, он верил в консервативные наклонности нашего крестьяни­на, по природе собственника, а интеллигенцию считал слишком жалкой, ничтожной, не имеющей корней в народе. Вместе с тем он не сомневался в преданности армии, не замечал ее сдвига

влево, как, впрочем, не видел такого же сдвига и в крестьянстве... Протопопов не сомневался, что, опираясь на верные династии штыки, внешне образцовую петроградскую полицию, он силой оружия подавит первые же вспышки революции».

Точно так же думал и царь 250 . Находившийся в близких отношениях с Протопоповым А. А. Ознобишин, в свою очередь, свидетельствовал, что «на существующее положение и будущее Протопопов продолжал смотреть довольно уверенно, открытых революционных выступлений не предвидел, полагал, что некому выступать, ибо рабочие довольны (!), зарабатывая много денег, продовольствие имеется в избытке (!), а если бы и были произве­дены попытки уличных выступлений, то таковые были бы без труда подавлены»251.

Говоря о революции, Протопопов «любил принимать грозный вид и действительно, как потом писали в газетах, кричал чуть v ли не на всех перекрестках, что он „кровью зальет Россию". Это была одна из его любимых фраз, которой, надо сознаться, он чрезвычайно злоупотреблял», разговаривая с малознакомыми людьми, в переполненной приемной, за многолюдными завтраками и обедами. Неудивительно, что это разошлось по всей стране 252. «Между тем,— пояснял автор,— все мало-мальски знавшие Про­топопова никакой его кровожадности верить не могли. Подобно многим бесхарактерным людям, Протопопов пытался казаться человеком властным, сильным, даже жестоким, но все эти попытки производили впечатление какого-то неестественного и довольно- таки жалкого карабкания на совершенно не соответствовавшие его росту ходули. Выходило только смешно... если бы по существу не было так грустно» 253.

Однако все это было отнюдь не смешно. В том-то и состояла особенность рассматриваемого периода, что самые жестокие и крайние решения, максимальную реакционность демонстрировали именно такие ничтожные люди, как Протопопов, и именно в силу своей полной как личной, так и исторической несостоятельности. Это был отнюдь не парадокс, эта была закономерность. Чем нич­тожнее и бездарнее становился царский строй, тем ничтожнее и бездарнее были его представители и тем охотнее эти последние выбирали самый крайний курс, ибо любой другой был просто несовместим с их пребыванием у власти и самой властью.