Еще откопала японскую книженцию с названием «Записки у изголовья». Написала ее десять веков назад женщина. Сэй-Сёнагон ее звали. И поскольку старинная японка показалась мне привлекательнее Доде и Фадеева, я стала просматривать книжку и погрязла в ней, не оторваться. Что-то вроде дневника: бытовые записульки, картинки природы, стихи, мысли. Ну, класс! Наверное, понравилось мне все это, потому что так далеко от моей жизни, а мне – чем дальше, тем лучше.

Японка любила писать перечни того, «что радует», «страшит до ужаса», «вселяет уверенность», «чарует слух», «что человек обычно не замечает», «что пленяет утонченной прелестью» и всякое такое. И я вспомнила, как мы с девчонками тоже писали похожее, только попроще: «что люблю», «что не люблю», «десять счастливых мгновений жизни». Примерно через год после того, как я ушла из дома, обнаружила в кармане осенней куртки какую-то потертую бумажку, а это была записка Зазы.

Что я люблю:

музыку

рисовать

странные вещи

искать в метро интересные лица

дурачиться

осень

делать маленькие глупые инсталляции

точить карандаши

черный шоколад с перцем.

Представила, как Заза, задумавшись, сидит в уголке дивана, скрестив ноги, покусывает указательный палец и записывает, что она любит. А за окном зима, то есть все страшное случится еще не скоро. И, представив все это, я заревела в голос и так с перерывами ревела до вечера, а потом снова пила водку, лила слезы и читала и перечитывала японку, не в силах уловить смысл, потому что думала о своем.

Читаю «Записки у изголовья», рисую в своем альбомчике, никого не трогаю. Выходила в магазин. Кстати, японка была фрейлиной, и жизнь у нее была, с одной стороны, очень бурной – ужасные интриги, а с другой – тихой и духовной. Хотелось бы пожить такой жизнью, побыть ее подружкой. Но это сложно. Во-первых, у нее не было подружек, кругом сплошные каверзы, во-вторых, она была чертовски образованной и очень талантливой, ей трудно было соответствовать.

Интересный у древних японцев был обычай. Они соблюдали «День удаления» от скверны. В этот день они сидели дома, не принимали гостей и даже письма, не позволяли никаких увеселений и не ели мяса. В своем роде что-то вроде поста, очищения духа. У меня тоже сплошные «дни удаления» от скверны, и они были бы идеальными, если бы я ежевечерне не пьянствовала. Дачной соседке Тамаре я сказала, что работаю над дипломом ночью, а сплю днем. Но вечером она иногда заявлялась меня проведать, и приходилось с ней трындеть. Она приносила оладьи с вареньем или жареной рыбки, и, если я успевала спрятаться, оставляла еду на крыльце перед закрытой дверью.

Каждый день слушаю радио «Орфей», рисуя или лежа с закрытыми глазами. Муза любила оперу. Меня водили в филармонию на какие-то музыкально-образовательные вечера для детей. Но мое в высоком смысле музыкальное образование на нуле. У меня хорошая музыкальная память, и, мне кажется, я чувствую музыку. Из радио льется что-то очень русское. Почему русское – не знаю. Эта музыка похожа на русский пейзаж.

Я хочу пойти за станцию, за железнодорожные пути, там луг и лес. В лесу темно, болотисто и много комаров, а на лугу много разных цветов. Хочу сходить на луг за цветами, но боюсь Шею. А может быть, там, на платформе, была не она?

Надо принять таблетку анальгина. Болит под грудью. Тамара сказала, что в этом месте желудок, а я думала, он ниже. Она смеется: ниже кишечник. Дала мне какие-то таблетки, но они не помогают. Может, это и не желудок. Может, это рак? Как я устала. Забыться и уснуть. Иногда мне кажется, что умереть не страшно, а иногда от этой мысли животный ужас. Бывает, я начинаю засыпать и вдруг словно кто меня встряхнет, и я просыпаюсь. Просыпаюсь с мыслью: не спи, там смерть.

А русская музыка, что звучала по радио, – точно была русской. Потом объявили: первая симфония композитора Калинникова. Он знаком мне только по названию теплохода, на котором мы плавали на Валаам. Теплоход так и назывался «Композитор Калинников».

Потом передавали вальс к «Маскараду» Хачатуряна. Шикарная музыка, глубокого, бархатного, вишневого цвета. Я ее много раз слышала.

Заснула, а проснулась – радио играет, живот, кажись, успокоился, не болит. И музыка такая приятная, полупрозрачная, что-то перламутровое с серебристыми и кремовыми переливами. Когда она закончилась и сказали, что это было, я просто завопила от радости: «Лунный свет» Дебюсси! Угадала! Ну, не то чтобы, слушая, я видела луну или представляла себе «Лунную ночь» Куинджи, но по ощущению это был именно лунный свет!

Поела холодной фасоли из банки и нарисовала еще один сон Музы.

Идет Музе навстречу Анна Ахматова с букетом больших пышных георгинов. Муза не говорила, что Ахматова была похожа на альтмановский портрет, но именно так я ее и вообразила, угловато-изящной, до хрустальной хрупкости. Возможно, потому, что Муза отметила – была она в синем платье. А георгины – бардовые с белыми кончиками, и они загибаются, как птичьи коготки, и царапают ей платье на груди. Ахматова отбивается, шлепает их по мордам, но они продолжают царапаться. И тогда она швыряет букет наземь, цветки разлетаются в стороны, но оказывается, что все они, как собачонки, на поводочках. Муза бежит за ними и кричит: «Анна! Анна!»

Если бы взглянуть на портрет Альтмана, было бы гораздо проще, но я и так справилась. Я рисовала ее элегантной, изящно-шаткой на расплывчатом фоне города, в руке поводки, на которых бегут за ней три георгина на тонких ножках. Ахматова слегка обернулась на зов Музы и удивлена.

В конце лета, уже после больницы и после того, как я не стала сдавать экзамены в театральный, однокурсница Марго устроила меня в парк аттракционов «Диво-остров» на Крестовском. Там мы с ней занимались бодиартом. Специальной краской расписывали детские рожицы под котят, на запястьях и щиколотках рисовали цветочные браслеты, а взрослым на спине – драконов, на плечах – фантастические букеты, руки обвивали гирляндами цветов и змеями, пупок опоясывали трогательным веночком из розочек. Фантазии не требовалось, на всякий член тела существовал целый альбом образцов, из которого клиент выбирал. Кроме драконов и бабочек были там совсем чумовые рисунки, например рана с гноящимися краями, зашитый черными нитками порез или воткнутые в тело английские булавки. Эту гадость Марго оставляла на мою долю не потому, что была такой чистоплюйкой, она считала, что у меня получается натуральнее.