Должно быть, я – выродок, мне совсем не было жалко мать. За что боролась, на то и напоролась. Надо было давно выгнать отца, тогда и жизнь у нее сложилась бы иначе, и у меня тоже. Во всех наших бедах была виновата она одна.

Определенного плана у меня не было. Я думала не о будущем, а о прошлом, отбрасывая все неприятное. Вспоминала пейзажи в парке Павловска и белочек, которые берут орешки с рук, страусов вспоминала из мини-зоопарка на Крестовском. Черно-белого с розовым клювом страуса звали – Товарищ Сухов, бурую страусиху – Зульфия. Ох уж эти огромные кроткие и доверчивые глаза! Как-то страусы пережили зиму? Когда-то их было трое. Еще одну самку звали Гюльчатай. Но она сбежала, пустилась в плаванье через Невку и утонула. Я ее не видела, но случайно прочла об этом в «Вечернем Петербурге». Какого черта ей понадобилось драпать от своих?

Я – та самая страусиха Гюльчатай, которая отвергла немилую ей жизнь.

Обвела взглядом огромное церковное чрево, посмотрела в купол. Светло, лес колонн жирно лоснится искусственным мрамором. Высоко– высоко, под куполом – скульптуры ангелов. Сидят они на своей верхотуре далекие и возвышенные. Друг на друга не смотрят. У одного ножки тонкие, и сам отощалый, какой-то декадентский, пальчиком наверх указывает, и глаза в небо. А другой, что напротив, упитанный, и ноги помускулистее, в землю пальцем тычет, что-то там высматривает. В общем, мысль ясна, идея, так сказать, концептуальная. Для одного фишка в заоблачных далях, а другой ищет ее на земле. С кем я? А ни с кем.

В костеле согрелась и отдохнула. Снова пошла бродить. Куда идти, не представляла, знала только, что ни домой, ни в Муху больше не пойду. Не хочу и все. Уже темно было, когда я оказалась возле студенческого городка. Здесь жили девахи, с которыми я подружилась на теплоходе, в поездке на Валаам. Все они приехали учиться из других городов, одна Аленка местная, из спального района. Она рассказывала, что до поступления в институт почти не выезжала из Купчина, а если отправлялась с мамой в Апрашку или еще куда, это называлось поездкой в город. Она никогда не бывала в Эрмитаже! В общем, я пришла к девчонкам и спросила: «Дадите жрать?» Они ответили: «Легко». Разогрели на сковородке вареные макароны с нарезанной кубиками колбасой и вскипятили чай. Я спросила: «Пустите жить?» Они притащили из подвала панцирную сетку, поставили ее на кирпичи, достали где-то матрас и застелили постель. Я легла и тихо плакала под одеялом, пока не заснула.

На другой день я отправилась домой, когда мать уже ушла на работу, а Муза еще не проснулась, собрала рюкзак, сумку и оставила записку, чтобы не ждали, позже позвоню. Но позвонила я – отцу, в тот же день, на работу. Он вздрогнул – думал, я с поручением из дома, потом обрадовался, решил, что я дружить с ним хочу, потом растерялся: я сообщила ему, что ушла из дома и мне нужны деньги. Спросил – сколько и могу ли я подождать до получки. Я ответила, что до получки ждать не могу, а сколько – пусть решит его совесть. Вечером мы встретились, и я получила деньги. Матери я позвонила через несколько дней, выслушала крики, всхлипы и уяснила, что со следующим звонком торопиться не стану. Я знаю, что она искала меня в Мухе, но я там не бывала…

Жили с девчонками впятером в одной комнате, завешенной постерами и календарями с картинками, заставленной до потолка картонными коробками, где они держали свое добро, которое не требовалось в сиюминутном обиходе. К беспокойной жизни они привыкли, к ним часто приезжали гости с родины, так что иногда нас оказывалось до шести-восьми человек в комнате, причем гостей и меня в том числе требовалось тайно проводить через вахту, а потом спать вповалку. Такая жизнь с непривычки мне понравилась, по крайней мере здесь невозможно было пропасть, всегда найдется кто-то, кто позаботится о тебе: заболеешь – будут лечить, проголодаешься – накормят, заплачешь – утешат.

Я сводила Аленку в Эрмитаж, рисовала студенческие стенгазеты и дружеские шаржи для именинников. Марго нашла мне заработок: разрисовывать накладные ногти, и я рисовала на них радугу, орхидеи и анютины глазки, пауков в паутине, летучих мышей и черепа, сама придумывала рисуночки, так что мне даже заработок повысили.

В общем, жили с девчонками дружно и весело, я внесла в общежитийское бытие разнообразие и своеобразие, однако пришло время, и я кожей почувствовала – пора линять. Никто мне не намекал – ни-ни! – возможно, они и сами еще не осознали, что я загостилась, но это было растворено в воздухе. Интересно, что идти мне было некуда, однако все опять образовалось само собой.

Девчонки потащили меня на какой-то факультетский праздник, где были молодые преподы и старые выпускники. Один сорокалетний мужик очень на меня запал, но я его отфутболила. Он противный, деревянный, с прилизанными редкими волосиками на косой пробор, в очках, и с выражением отличника младших классов. Ботаник по определению. Его называли Ромыч, он Романов, только, естественно, не царских кровей. Мне было скучно, и надралась я на дармовщину, надо сказать, не по-детски.

Чем закончился вечер – не помню, но когда я проснулась наутро в чужой постели, то сразу поняла, в чьей. Я была раздета, но не догола. Много времени не понадобилось для выяснения того, что Ромыч не воспользовался моей бессознанкой. Я накинула блузу и, не потрудившись надеть брюки, пошла исследовать жилище.

Хозяин стоял над газовой плитой, помешивая в сковородке. Он сказал что-то вроде: «С добрым утром, как спалось, завтрак будет через десять минут», словно был прислугой или любящим мужем, и так у нас начиналось утро лет десять подряд. Я прибалдела, не нашлась, что ответить, и продолжила обход. Квартира – двухкомнатная, запущенная, особенно спальня, окно которой выходило в полутемный двор, куда и солнце не заглядывало. Вторая комната, которую можно назвать кабинетом и гостиной, значительно больше, две стены заняты библиотекой – в основном, технические книжки и собрания сочинений классиков советского времени. Но это я потом рассмотрела, а сразу меня сразило огромное окно без переплетов, и в этом окне – о чудо, я ведь даже не знала, где нахожусь! – картина в раме: за Невой – Кунсткамера, Академия наук, университет и Академия художеств. А прямо под окном, на воде парусник. Ошеломляющий, офигенный вид! Я опустилась на широкий мраморный подоконник и глаз не могла оторвать от этой красоты, от прозрачного нежно-аквамаринового неба с розоватым пушком утренних облаков, от нежного трепета воды, переливающейся красками неба. Вряд ли я долго смотрела в окно, потому что пришел Ромыч с сообщением, что завтрак готов, однако за это время река, небо, форма облаков раз десять переменились.