– Суперская рана, видно, как гной течет, – хвалит она мою работу парню, которого я наградила этой гангреной. Похоже, парня самого уже тошнит от такого художества, но деньги уже заплачены. – А я бы посоветовала еще червячков пририсовать, знаешь, которые в ранах копошатся. Вообще будет полный улет. Придешь с девушкой в ресторан, начнете кушать, а ты, словно невзначай, рукав на рубашке закатаешь. – А потом, когда парень отваливает, Марго говорит мне: – Видала? Придурок на всю голову! Тырым-пырым…

Ротяка у Марго, как у Джулии Робертс. Носяка, как у Казановы, то есть не исторического венецианца, а нашего питерского артиста, который в «ментах» снимался. А волосы жесткие, пышные, ярко-рыжие. Ржет, как лошадь. Полный кайф! Она могла бы выглядеть просто супер, если бы не носила блузки в викторианском стиле, с защипами, рюшами, кружевными вставками и воротничком-стойкой, если бы нашла нужный имидж, но она считает, что и так все клево. Она добрая девчонка, веселая, но малость безбашенная.

С началом занятий в Мухе мы стали работать только в выходные. Погода стояла отличная, началось бабье лето и золотая осень. Аттракционы «Диво-острова» – американские, ничего нашего нет, иностранная отрыжка, а вот хорошо ли рыгнуто – судить не могу, сравнить не с чем. Сделано все ярко, по-ковбойски, с ихними ужасами в виде дедушки-черепа и зеленой истлевшей руки, вылезающей из сундука, если не промахнуться с выстрелом из ружья. Кружатся карамельно-марципановые карусели под расписными зонтиками, украшенными кружевами и зеркальцами, бегут вагончики по всяким жутким перекрученным рельсам, и катапульты уносят дуриков-экстремалов в облака, а потому в парке все время стоит оглушительный и утомительный визг и писк.

У входа народ покупает мороженое и сахарную вату, намотанную на палочки (бр-р-р! зубы ноют), извергает снопы переливающихся мыльных пузырей из пузыреметов и толпится вокруг прилавков со всякой дребеденью, с пытающимися взмыть в небеса облаками из надувных дельфинов, динозавров, белых лошадей, словно месяц назад утонувших и пробывших месяц в воде до полного распухания, а также тигров, собак и прочих четвероногих, сделанных по одной с лошадью колодке. Парни ходят с обезьянками, одетыми в кукольные одежки, и фотографируют с ними желающих. Самая большая и прикольная, Диана, сильная профессионалка. Надо видеть, как она работает, как садиться на ногу потенциальному клиенту, чтобы он не ушел, как вытаскивает у прохожих из кармана бутылочку с водой, а из руки зазевавшегося мальца недоеденный пирожок. Народ потешается. Но все обезьяны, а особенно маленькие, очень жалкие и, кажется, да что кажется, так и есть, очень несчастные. Дашь обезьянке палец, она схватит его и крепко держит своими крошечными серыми ручками.

Иногда после работы мы с Марго шли гулять по островам, однажды бродили по Крестовскому. Ни о чем таком я не думала, когда мы оказались поблизости от дома, башню которого я собиралась расписывать весной. Не надо было туда соваться, но Марго стало очень любопытно взглянуть на особняк. Я показала ей окна башни, а там – серо-фиолетово-зеленый гобеленовый сумрак. Я сразу все поняла. Мы подобрались к дому как можно ближе. За отдернутыми тюлевыми ручейками занавесей я увидела свой лес, словно из сновидения, охотника за деревьями с его белыми горбатыми гончими и красный промельк лисы.

Мне было ужасно горько и обидно. Слезы так и побежали по щекам.

– Мы его засудим, урода долбаного, – неистовствовала Марго.

– Он в Мухе теперь не бывает. У него какая-то интерьерная мастерская.

– Ну, он же сквозь землю не провалился? У тебя остались эскизы?

– Он мне их не вернул. Возможно, какие-то наброски, наметки, если не выкинула…

– Очень-очень жаль, – констатировала Марго. – Но ты прекрати убиваться! Впереди еще большая жизнь! И заткни свой Бахчисарайский фонтан. Идем-ка, гульнем! Я угощаю!

Угостились очень даже хорошо. На следующий день я не пошла в Муху, а с бодиартом завязала.

Зима была сопливая, малоснежная, и поздняя весна. Я училась на втором курсе, зимнюю сессию сдала, писала реферат по Венецианову и его ученикам. Дома что-то назревало, но в это не хотелось вникать. Приходила вечером. «Иди кушать!» «Уже поела, сыта». Переговоры велись через дверь. Свою комнату закрывала на крючок. Дальнейший базар игнорировала. Отец не вмешивался, впрочем, он приходил (если вообще приходил) поздно, еще позже меня. Иногда делала матери одолжение – забирала тарелку с едой в свою комнату и опять запирала дверь. Уже тогда я частенько запасала на вечер баночку с джиником, бутылку пива, а бывало, и что покрепче.

Однажды утром за дверью стало происходить что-то совсем необычное: вопли, плач. Я подумала, что отец наконец-то решился прирезать мать. Ничего подобного. Он уходил. Совсем уходил, с вещами. И когда за ним закрылась дверь, а мать перестала безответно взывать ко мне и ушла рыдать к себе в комнату, я поняла – все. Не хочу никого из них видеть. Оделась, взяла этюдник и даже добралась до дверей Мухи, но не пошла туда, вместо занятий где-то бродила. Оказалась на Невском. Замерзла. Мимо стендов с картинами на продажу: кошечками, собачками, питерскими пейзажами, а также шишкиными, кустодиевыми и прочими айвазовскими, – прошла в костел. В предбаннике меня объял теплый воздух, в самом костеле было пусто, по центру – ряды стульев, как в концертном зале. Какая-то девушка сидела, положив руки на передний стул, а голову на руки. Я сделала то же самое. Мыслей не было никаких, может быть, я даже дремала, а открыв глаза, увидела все ту же девушку в той же позе. Интересно, что она-то делает. Может, кается? С богом разговаривает? Ей легче.