– Слушай, а ведь Сведенборг очень боялся смерти.

Дико возмутился:

– Ничего подобного. Он не мог бояться, потому что все знал. Пугает – неизвестность.

– Вот именно! Потому он и придумал, что на Небесах у всех рай, даже у последних грешников свой рай, который праведники называют адом. Когда человек годами занимается самовнушением, он уже и сам верит во всякую лабуду.

– Прежде всего, он верил в Бога!

– В какого-то своего.

У меня болела голова. А Ярик продолжал вещать о духовидце, и я снова подметила, как ему нравится говорить и слушать себя и думать, какой он умный. Сначала равнодушно, а потом с некоторым раздражением, смотрела на короткий, по-девичьи аккуратный носик, безвольный подбородок, пушистые, как мох, волосы, наметившиеся залысины. Очень скоро от этого пушка на голове ничего не останется и будет он совсем лысый. И вдруг, без всякого перехода он сообщил, что хочет меня.

Вот оно и свершилось! Я сказала, что тоже хочу, но нельзя. Он возразил: ничего страшного, когда нельзя, но очень хочется, то можно. А я ответила: мы не должны, потому что у меня там какая-то сыпь.

Он в лице изменился. Изменишься тут. И черт меня дернул такое ляпнуть. У меня часто слова опережают мысли.

– Шутка юмора. Чего ты так перепугался? – хотела его успокоить. – Чесслово, пошутила. Нет у меня никакой сыпи, хочешь, сам посмотри.

Прямо шарахнулся от меня, а потом засобирался, засобирался и отвалил. Почувствовав себя в безопасности, я пробовала его остановить, но он сказал, что успевает на последнюю электричку.

Закрыла за ним дверь на задвижку, и на меня напал дикий смех, а потом стало очень грустно. Что же я за идиотка такая!

Допила кисляк. Принесла пиво из валенка и тоже допила. Мерила шагами чужую комнату на чужой даче, хотела выйти на улицу, но взглянула на серую дверь с паутинкой трещинок, и почему-то взял страх, несмотря на то, что ночь белая. Будто кто-то пеленал меня серым, волокнистым, липким, а там, где солнечное сплетение, образовался комок, мягкий, как ветошь, но тяжелый, как камень. Уже и ходить не могла быстро, ноги не слушались, опустилась на колени, пригнулась, задом стала заползать под кровать, в самый угол, трясущейся рукой покрывало опустила, вжалась в стенку и завыла утробно, не своим голосом. Долго ли это продолжалось, не знаю, я и потом под кроватью сидела сколько-то времени. Выползла червем, в пыли, поднялась – все тело дрожит, ноги не держат, а так вроде бы ничего.

Легла на кровать, ничего не ощущала, даже равнодушия, полное ничто и, наверное, заснула или задремала, а потом живот заболел, я легла на бок, свернулась, как эмбрион, кулаком больное место прижала. Слезы лились и лились. Господи, как же быть! Да помогите же кто-нибудь! Помогите, плиз-з-з…

Спала или дремала, не знаю, но, проснувшись, ощутила только слабость. Вспомнила вчерашнее, и стало нестерпимо стыдно. Что же я такое учудила? Это было не просто глупо, это мерзко. Стыдно, стыдно… Завернулась в одеяло, долго пыталась опять заснуть. А потом приснился сон.

Какое-то открытое пространство, под ногами утоптанная земля, над головой большое серое небо. Погода тихая, теплая. Много народа, кучкуются, что-то обсуждают. Кто-то в стороне стоит в задумчивости. Я вглядываюсь в людей и вижу Зазу, она разговаривает с какой-то девочкой, и вдруг, без музыки, они начинают танцевать вальс. Знакомые фигуры – мужчина и женщина, под ручку идут, но кто они, не могу вспомнить. Вдали туман, деревья, и там я нахожу Германа, он смотрит на меня, но не идет навстречу, и я робею. А в толпе – Муза. И она здесь?! И тут меня осеняет: эта парочка, что прогуливается под ручку, это же моя прабабка и Хармс. Как же я раньше не сообразила? Наконец-то я поняла, куда попала.

Иногда бывает все равно «ту би ор нот ту би», но тут меня охватывает уныние, растерянность, разочарование… И одиночество, которое я испытываю, угнетает, но у меня и мысли нет пойти к своим, поискать утешения. Вижу знакомого парня из Мухи, потом отца. На руках у него ребенок. Неужели мой брат?! Это уж совсем ни в какие ворота не лезет. Похоже, со всеми нами что-то случилось, какая-то катастрофа. И лишь когда я обнаруживаю в толпе маму, то внезапно успокаиваюсь. Я обниму ее, и рассеются страхи. И я иду к ней, но натыкаюсь на Сведенборга. Не представляю, как узнала, что это он, ведь я не видела его портрета. А похож он был на Фрейда, на ту фотографию из музея сновидений: старый, с седой бородкой, в очках.

– Вы знаете, кто все эти люди? – спрашиваю его, и он утвердительно кивает. – Они умерли?

– Кто умер, а кому предстоит. Вот, например, эта женщина – он показал в толпу, – умерла пятого декабря тысяча девятьсот семьдесят второго года в возрасте сорока пяти лет от гнойного перитонита. А юноша, что рядом с ней, погибнет в автокатастрофе в две тысячи двенадцатом году вместе с женой и двухлетним ребенком. Хотите узнать год и день своей смерти? – Лицо его странно двоится, как на фотографии в музее, или в глазах у меня двоится?

– Ни в коем случае! – умоляюще говорю я. – Но я хочу знать, что случилось со Славиком? Жив он или нет?

Сведенборг еще не успел ответить, как я увидела, что Славик бежит прямо к нам, руками машет и что-то кричит. Тут что-то отвлекло меня, всего на миг, но исчез и Славик, и Сведенборг. А я бросилась искать в толпе маму и, уже пробудившись, пыталась вернуть сон, чтобы продолжить поиски.

Что же такое мне приснилось? Может, Страшный суд, куда собрались живые и мертвые? Я старалась припомнить весь сон от начала до конца и, возможно, найти в нем какой-то тайный знак. Не зная, как унять тревогу, хотела позвонить матери, чтобы услышать ее голос, но на мобильнике почти не осталось денег: мне можно позвонить, а я не могу.