Я поделился своими соображениями со Славой. Мы понимали, что это нам может обойтись очень дорого, но отказаться от такой выигрышной, хотя и рискованной мизансцены уже не могли, сознавая, как это воодушевит и ободрит нашу зековскую публику, даст повод к размышлению. Очень хотелось, чтобы спектакль понравился именно им, хоть на время отвлек от мерзкой действительности, принес радость. В этом мы видели свою главную задачу, из-за этого шли на риск.

А если начальство рассердится или даже придет в негодование, а то и в неистовство, то ведь это тоже большая радость и полный праздник... Нет, что ни говори, — искусство со всех сторон обнаруживало свои манящие прелести и было сродни риску разведчика.

И вот наступил день премьеры. Через дырку в занавесе я заглянул в зал. Он был набит до отказа, заполнены даже проходы. Только гостевая ложа оставалась пустой, но с минуты на минуту ожидалось прибытие высокого гулаговского начальства. Наконец, оно появилось в сопровождении многочисленной свиты, все военные, в форме НКВД. Начальник КВЧ подал знак, и спектакль начался.

Первый акт прошел успешно. Зал бурно реагировал, взрывался аплодисментами. Не успел опуститься занавес, как за кулисами появились охранники во главе с одним из представителей свиты.

— Кто позволил использовать вольнонаемную женщину? — с таинственной угрозой обратился он прямо ко мне, как будто я публично изнасиловал его близкую родственницу. — Вам известно, что это категорически запрещено!

— Так точно, гражданин начальник! — бодро отрапортовал я и добавил, еле скрывая улыбку: — А мы ее и не использовали...

— И ты, и она будете наказаны. А теперь позови мне эту блядь.

Я отворил дверь в гримерную и крикнул:

— Мадам Ксидиас, на выход! Вас хочет видеть гражданин начальник!

Лешка пулей вылетел из гримерной, шурша юбками, виляя подкладными бедрами, играя бюстом — он уже хватил первую порцию успеха и жаждал второй, — был раскован и нагл: остановился на почтительном расстоянии и учтиво поклонился, сделав на всякий случай еще и глубокий реверанс.

— Как фамилия, где работаешь? — рявкнул начальник.

— Содержу в порту бардак, ваше благоро... — Тут он сообразил, что переборщил, и, запинаясь, поправился: — Гражданин начальник!

— Номер! Статья!

— Заключенный номер... (такой-то), статья... (такая-то), — промямлил Леша под хохот всей труппы.

Только теперь сообразил начальник, в чем дело, и припечатал:

— Десять суток ШИЗО. После спектакля!

Когда он ушел, мы начали кататься по сцене от смеха, а потом стали качать нашу «мадам», нарушив при этом бутафорию женской фигуры. В результате одна подкладная грудь оказалась на спине...

Понадобилось время, чтобы привести все в порядок. Зал выкриками и аплодисментами выказывал свое нетерпение, требуя продолжения спектакля. К счастью Лешу, не обескуражило обещанное наказание, и с появлением его на сцене зал застонал от восторга. Безупречен был и Филька-анархист. Ивлев отлично справился с ролью. Приближался момент, когда ему нужно будет произнести фразу о бандитах. Он вопросительно взглянул на меня, как бы спрашивая — стоит или нет? — Стоит! Утвердительным кивком ответил я, подхлестнутый инцидентом с «мадам Ксидиас».

И вот настал, как пел Филька в своих куплетах, «критический момент». Он обратился к зрителям и громко произнес:

— Власти приходят, власти уходят... — и, повернувшись к ложе, как бы с сожалением, завершил: — Бандиты остаются!

Что тут поднялось в зале, трудно себе представить. Зрители ревели от восторга. Все что угодно, но такой бурной реакции я не ожидал. Спектакль приостановился, его просто невозможно было продолжать, — это была овация...

В тот же вечер меня вызвали в КВЧ. Начальник был необычайно холоден. Я понимал, что ему из-за нас здорово досталось. Мне и Ивлеву запретили участвовать в самодеятельности и обоих остригли. Труппу немедленно распустили. Правда, Леша отсидел в ШИЗО только одни сутки, но его тоже остригли. Признаться, я ожидал более суровых репрессий, особенно в собственный адрес. Оно так бы и случилось, если бы не вступился за нас все тот же начальник КВЧ. Как же это я забыл его имя-отчество и фамилию — нехорошо. Такого следует помнить.

Так оборвалась моя режиссерско-артистическая карьера, едва-едва успев начаться. «Значит, не судьба», — подумал я.

Молва о нашем спектакле распространилась за пределы 6-го лагпункта, а фраза «Бандиты остаются!» стала своеобразным знаком солидарности не только среди заключенных, но и среди вольняшек.

Мой переход на работу в контору не нарушил дружбы с эстонцем Альбертом Трууссом, с которым мы вместе работали в ОМЦ. Чтобы не оставаться в лагерном бараке в свободные воскресные дни, мы выходили на работу — пользовались тем, что ОМЦ и моя контора находились в одной зоне оцепления.

Однажды Альберт пришел ко мне бледным и очень расстроенным. Его только что ограбили. Остановили трое с пиками...

Денег было немного, но забрали портсигар, памятный подарок из дома. Мы немного посидели, а потом я пошел проводить его. Надел поверх телогрейки свой самодельный черный плащ и сунул в карман бутафорский пистолет. Его изготовили в нашем столярном цехе для вновь воскресающей клубной самодеятельности. Мне как раз надо было отнести его в лагерь. Хотя пистолет был деревянный, но, покрытый черным лаком, выглядел, как настоящий. Еще мелькнула мысль: «А вдруг пригодится!». И как накаркал — в одном глухом месте, из-за укрытия вышли четверо и перегородили нам дорогу. Я шепнул Альберту: